Истома в душе смеялся над ним: Поссевино был старше его почти вдвое и, конечно, поднаторел как в делах посольских, так и в том, как ловчее обмануть ближнего. Но он и предполагать не мог, насколько хорошо Истома видит — спасибо бабке Барсучихе! — всю его лживость!

— Я рад, что ты избавил меня от лишних забот, — сказал он, — и я готов прямо сейчас своей рукой написать письмо. Пусть купец перетолмачивает, что ты написал.

Поссевино кивнул и достал приготовленную бумагу. Написанное им не содержало ничего опасного для Истомы — обычное описание его римских встреч, разговоров, прогулок. Было описание и той охоты, на которой присутствовали поляки, и посещение с герцогом Сорским Ватикана для осмотра картин и скульптур, и рассказ о приёме у папы.

Да, там не было ничего опасного, кроме одного: в письме Поссевино упоминал о посещении Истомой Венеции, где тот представился посланником русского царя. Об этом говорилось вскользь, как о незначительном событии, достойном лишь одной-двух строк. Но эти строки вполне могли обернуться для Истомы в Москве серьёзным наказанием. А каким оно окажется — да кто ж знает? Не в духе будет Иван Васильевич — может и вместо благодарности за честно, а самое главное, удачно выполненное поручение и в ссылку отправить, и плетей всыпать, а то и чего похуже. И Истома знал, что надо сделать, чтобы этого не случилось.

Внимательно слушая перевод Паллавичино, Шевригин тщательно записывал заготовленные для него легатом слова. Наконец иезуит сказал:

— На этом всё, дорогой Томас. Позволь…

Поссевино хотел сказать, что желает проверить, не ошибся ли Истома, записывая его слова. Бывает же такое — не очень точный перевод, что-то недослышал, и вот уже послание царю искажено и имеет другой смысл. А неточности в посланиях такого рода способны вызвать недопонимание и поставить успех предстоящей миссии под сомнение.

Истома, улыбаясь ему в лицо, посыпал написанное мелким песком, после чего сложил бумагу в несколько раз, перевязал бечёвкой и, растопив на свечке воск, запечатал пакет печатью с двуглавым орлом.

Поссевино наблюдал за его действиями спокойно, не делая попыток убедить Истому дать ему письмо на проверку. Выдержка, выдержка и ещё раз выдержка — это правило иезуит усвоил прекрасно, во многом именно поэтому и добился высокого положения.

Истома протянул ему запечатанный пакет. Поссевино склонил в знак благодарности голову и сказал:

— Благодарю, дорогой мой Томас. А теперь я вернусь к своим делам. Ты когда выезжаешь из Праги?

— Завтра в полдень, — ответил Истома. — Путь у меня неблизкий, надо поторапливаться.

— А я задержусь на несколько дней, — сказал легат, — при имперском дворе остались некоторые дела. Но не позднее чем через три дня отправляюсь и я.

Покинув Истому, он в сопровождении поджидавших его у крыльца стражников, что следовали с ним от Рима, действительно отправился ко двору императора Рудольфа. Хотя ему уже было ясно, что на помощь империи в случае войны рассчитывать не стоит, он должен был оставить своим людям в окружении императора инструкции, как себя вести, на что настраивать внушаемого монарха и чем интересоваться. К месту отведённого ему ночлега Поссевино добрался только к вечеру.

Плотно закрыв за собой дверь, он достал письмо русскому царю и, выдернув впаянные в воск куски бечёвки, вскрыл послание. Затем пригласил брата Стефана, знающего русскую грамоту. Выслушав перевод, легат снисходительно усмехнулся: Истома не стал слово в слово записывать то, что диктовал ему иезуит. О визите в Венецию здесь было сказано такими словами, из которых невозможно понять, какой чин принял на себя Истома при встрече с дожем. Если царь Иван прочитает письмо даже в самом плохом расположении духа, ему всё равно не в чем будет упрекнуть своего гончи-ка. "Что ж, неплохо сделано, Томас Северинген, — подумал Поссевино, — но на этот раз ты перехитрил самого себя" [116] . Он снова усмехнулся, только на этот раз усмешка была кривой, недоброй. Верхняя губа непроизвольно приподнялась, словно у волка, готового вцепиться в горло добыче смертельной хваткой. Что ж, русский гонец, накликал ты на себя неприятности, ой накликал! Да что там неприятности, ты только что задел ту пружинку, которая приводит в действие взведённый капкан. Но не медвежий, нет, — не походишь ты на медведя, совсем не походишь. Да и на волка — тоже. Молодой лис — так будет вернее. Лис, который при удачном стечении обстоятельств мог бы стать старым матёрым лисовином, но… но не повезло тебе, Томас Северинген, ой как не повезло!

Поссевино достал из дорожной сумки связку печатей, выбрал нужную и, растопив воск, запечатал прочитанное письмо. Приложив печать — точно такую же, которая была у Истомы, убрал пакет. Он, конечно, вручит его царю — пусть удостоверится в удачном выполнении поручения своим гончиком, пусть. Всё равно он Северингена никогда больше не увидит.

Поссевино, оставив свою комнату под охраной стражи, вышел на улицу. Взяв с собой двух солдат — время было уже ночное, — он верхами отправился в Градчаны, где в таверне "Три пивные кружки" вот уже почти месяц жили неприметный маленький человек, носящий одежды небогатого горожанина, и его слуга — столь же скромно одетый юноша с лицом ангелочка.

Оставив стражников внизу и поднявшись на второй этаж, где находились жилые комнаты, иезуит отыскал ту, в которой разместились брат Гийом и Ласло. Брат Гийом, увидев шагнувшего через порог легата, встал и приветствовал его лёгким поклоном. Вслед за ним вскочил и Ласло, который в лицо Поссевино не знал, но по поведению своего наставника догадался, что они наконец-то дождались человека, ради встречи с которым живут в этой таверне.

— Ступай, Ласло, — сказал брат Гийом, — у нас будет разговор.