Наскоро пообедав, они расплатились с хозяином и выехали со двора. Вилли только затылок почесал: они ехали вместе, но те двое относились к третьему как к изгою. Интересно, почему? Если он в чём-то провинился, зачем было тащить его с собой, да ещё отказывая в праве сидеть за одним столом? Если так относиться к спутнику, то разве можно ждать от него верности в пути? Что-то тут было не то. Впрочем… какое ему дело до проезжающих? У него и своих забот хватает. Вилли обернулся и громко крикнул:

— Алекс, ты где? Сегодня будем поросёнка колоть на колбасу. Ты всё приготовил? Ну, чего молчишь, где тебя черти носят?

Вилли уже забыл о посетителях: на сегодня у него было запланировано изготовление и копчение колбас.

Истома, Поплер и Паллавичино пересекли прилегающую к таверне открытую местность и вошли в лес. Итальянец ехал впереди Истомы и Поплера — на таком расстоянии, чтобы не был слышен разговор, который вели русский и немец. Сначала он делал попытки приблизиться, помня о своём уговоре с Поссевино записывать всё, о чём будут говорить в дороге. Но Поплер несколько раз легонько хлестнул его нагайкой поперёк спины, и больше Паллавичино к ним без разрешения не приближался.

— Истома, долго ещё терпеть этого предателя? — спросил немец, едва они вошли в лес. — Запомни, предавший один раз предаст всегда.

— Зато мы точно знаем, что он докладывает обо всём Поссевино, и можем обмануть иезуита.

— А если его не будет, то и докладывать некому.

— Не торопись, брат. Старайся не совершать поступков, которые невозможно повернуть вспять. А я вижу, что ты хочешь совершить такой поступок.

— Эх! — Поплер в сердцах ударил ладонью по передней луке. — Знаешь, брат, мне один умный человек рассказывал про римского полководца Цезаря. Так тот тоже любил прощать своих врагов. Прощал он, прощал, а потом один такой прощённый его зарезал. А Цезарь даже подумать не мог, что человек, которому он сделал благое дело, будет таким подлым. Нет, лучше таких людей держаться подальше, а лучше…

Поплер замолчал, поглядывая на Истому. Некоторое время они ехали молча.

— Ну что, согласен со мной? — не выдержав молчания, спросил Поплер.

Истома, погружённый в свои мысли, лишь шмыгнул носом. Поплер, истолковав его молчание по-своему, тронул бока коня шпорами и стал быстро нагонять Паллавичино, доставая из-за пояса нагайку. Тот, заслышав позади стук копыт, остановился и развернул коня. Неужели его простят и разрешат ехать вместе с ними и сидеть в таверне за одним столом? Паллавичино на мгновение даже забыл о своём предательстве и об обязательстве перед легатом записывать и докладывать обо всех разговорах, которые будут вести Истома и Поплер. Он не знал, что в его присутствии больше нет необходимости: Истоме после Венеции он не был нужен, Поссевино, запланировавшему убийство русского — тоже. Но ему никто об этом не сообщил. О нём просто забыли, как забывают о чём-то ненужном, выполнившем предначертанную задачу. Он почувствовал себя пылинкой, поднятой горячим ветром сирокко [121] и кидаемой в разных направлениях, чтобы позже, когда ветер утихнет, оставить на земле, где сквозь него прорастут трава и деревья. И ничего поделать было нельзя: он выполнил свою задачу и стал не нужен. Никому.

С ужасом увидел он занесённую над собой страшную нагайку, на конце которой сквозь ремённую оплётку серела свинцом пищальная пуля. По положению руки Поплера он понял, что на этот раз удар предназначается не спине, нет. Он попытался увернуться от удара, но не успел. Немец ударил коротко, сильно, без оттяжки — словно заколачивал гвоздь. Так бьют, когда хотят убить.

Удар вплетённой в нагайку пули пришёлся точно в центр лба итальянца. Лобная кость хрустнула, пуля почти полностью погрузилась в мозг. Смерть наступила мгновенно. Паллавичино не упал, а как-то обмяк, повалился на шею лошади, да так и застыл. Поплер шумно выдохнул: он не чувствовал вины за убийство своего спутника. Напротив, у него появилось ощущение честно сделанной работы: он убил предателя, человека, от которого можно было ожидать любой подлости, как не раз бывало раньше. Сзади подошёл Истома. Он сразу понял, что случилось.

— Зачем? — только и сказал он.

Поплер усмехнулся:

— Лес узнаёшь?

Истома помотал головой.

— Здесь мы с разбойниками встретились. А этот, — Поплер кивнул на сидящий в седле труп, — ускакал. Ему, кажется, на роду написано умереть в этом месте. Тогда он судьбу обманул, да вот сейчас не получилось.

— Убрать его надо отсюда, — сказал Истома.

— В лес оттащим. Пока хватятся, нас уже не сыскать.

— Веди коня в поводу, а я придержу, чтобы не выпал из седла.

Спустя некоторое время они стояли на краю огромного оврага и смотрели вниз.

— Глянь-ка, — сказал Поплер, — не мы первые. Давай его туда же.

Далеко внизу поперёк русла протекавшего на дне оврага ручья лежало тело, а на склоне застыла мёртвая лошадь, зацепившаяся ногой за ёлку. Не обыскивая мертвеца, они столкнули тело вниз. Паллавичино покатился по склону, едва не задев лошадь, и вскоре лежал внизу, саженях в пяти от трупа Михеля.

— По лошади догадаются, — произнёс Поплер.

— Животинка не виновата, что возила негодяя, — ответил Истома, — пусть гуляет. Здешние жители её живо к делу приставят. И не сознается никто, что лошадь приблудная.

Поплер не стал спорить. После того как он убил Паллавичино — этого мерзавца, труса, предателя, средоточие всех человеческих пороков — он словно освободился от какой-то тяжести. Словно скинул с плеч тяжёлый мешок, и даже дышать стало легче. Как будто он оставил нечто, клонившее его к земле. Ему хотелось взлететь, и казалось, что даже конь его, обрадованный уменьшением носимого веса, идёт как-то особенно легко.