– Что с уцелевшим делать будешь?

– Кончу, как этих двух подъедят.

– Сам?

– Нет. Пусть его товарищ пристрелит. Если оклемается, конечно.

– Толково - согласилась старуха, вроде как одобрившая, но думающая при этом о чем-то другом.

Виктор искоса глянул на бабку. И что-то в ее облике ему очень не понравилось. Не фуфел на пол-лица. Нет. Хотя и синячище на женском лице - не та картина, которую упоенно созерцать хочется. А показалось ему, что сломалась железная старуха. Может и не сломалась - а надломилась. Значит, чует что-то такое своим женским чутьем. Бабка-то не раз удивляла, вещунья лесная.

Самое поганое, что он и сам как-то ощущал непотребство в окружающем мире.

И это было очень странно и нелепо.

Потому как не было раньше такого чувства, даже когда вокруг были бандиты и зомби.

Он мог тогда с этим справиться. С ним было оружие и подруга.

И он гордился собой.

Честно!

А сейчас это оружие потеряло мощь, и вера в его всемогущество сдулась.

Вроде бы праздновать надо - он и перехитрил, и перестрелял в честном (ну, почти) бою целую банду, не будучи героем вестерна. Но почему-то гордость не дула. Не распирала. Вот какое счастье было свалить Лилового! Как светилась Ирка, вернувшись с поля, где отработала пулеметом по бандосам-дизайнерам! И он был рад безмерно, не взирая даже на люто болючую дыру в ляжке.

И как-то даже сам не понимает сейчас - какого рожна еще надо?

Паскудно просто на душе.

Почему же?

Чертов анклав, вот что. Из героя и барона, который спасал самоотверженно пару десятков баб, теперь он стал бригадиром в самой никчемной артели. Нет, он всегда был чужд 'гаремной литературе', потому как отлично знал, что один мужик не потянет поимение толпы дам. Сил не хватит. Особенно, когда эти бабенки не красавицы, да и работы невпроворот, к ночи еле ноги тянешь. Но - это были его бабы, его подданные. И они глядели на него как на Спасителя.

А теперь все они смотрели на анклав, словно голодные собаки на кусок мяса. И готовы были пуститься во все тяжкие, лишь бы их туда забрали. И тут Виктор из барона и защитника превращался в докучную помеху. Тошный вахтер на проходной женской общаги, не пускающий к кавалерам.

Корона упала в грязь и развалилась на куски. И позолота потускнела.

Этакий полицай из вспомогательной полиции. С функциями старосты оккупированной деревни. И хрен даже кого на партизанскую борьбу поднимешь. Сдадут сами тут же.

Анклав, словно демократические США, удавил его тоталитарную власть в ласковых объятиях. Попутно, правда, разрешив тиранить куда сильнее, но и это не радовало.

Раньше бы Виктор и не поверил в то, что просто побоится сам пристрелить ауешника пленного. А он - побоялся. Сам себе удивился тогда, снимая палец со спуска. Потому что вдруг в голову пришло, что расправу увидит кто - и потом, не сразу, а лет через пять - вылезет это, как убийство безоружного. Да, сейчас он для Анклава 'свой сукин сын'. Замечательно, да? Только вот кончали потом эти самые 'свои сукины сыны' очень плохо. Потому что грязные перчатки выкидывают по истечении надобности. Меняя на новые, почище.

Правила гигиены.

Паршивая перспектива была и раньше. Но там имелась вынужденность, все прекрасно понимали, что альтернатива - просто сдохнуть и потом ходить трупом неприкаянным по лесу, лягушек ловить. Потому - старались все.

И все рухнуло. Чего корячиться тут на выселках - когда вон, рукой подать - сияющий град на холме. С безопасностью и тушенкой-сгущенкой. Как в прошедшей жизни прямо!

А барону падшему светит возня только с ублюдками разными, спиной ожидая выстрела, или чего еще гаже. Как там у царей - императоров - то яд в жратве на пиру, то нож в бок от льстивого подлеца, то подстава какая. Кирпич с крыши, или что там еще такое случайное?

И что выходит? А выходит он холуем у анклавовских. Причем таким - не своим, а заштатным. Чуж-чуженин. Сольют в любой момент. И не поморщатся, и не вспомнят.

И что дальше делать? Вот так тупо получать партии оскомылков и недоделков?

И выстругивать из этих поленьев дубовых - полезных Буратин?

Глава 5. Команда лекаря. Похмелье

Поминки помню плохо. Чего-то сорвало меня с резьбы и перекосило. Надрался быстро и серьезно, с института такого не помню за собой. И братец - уж на что тверд мозгом и могуч печенью - в такие же слюни и жижу напился.

Только кусками помню, как с суровым своим братцем то ревели, как девчонки, то пытались песни петь, то колобродили где-то на задворках. Съехали с рельсов два паровоза...

Потом покалеченная память отметила - рядом с нами все время кто-то трезвый отирался. То Серега, почему-то без пулемета, то Вовка, то еще кто-то, когда тошнило - помогала Надька.

А сейчас лютый отходняк, словно мы ацетон пили и бензином запивали. Мутит люто, но нечем. Братец ушел, шатаясь, железный человек, а меня опекает Енот, делая это с серьезностью и знанием дела опытного алкоголика. Точно небось сам поддавал раньше, больно уж мастер.