Трудно сказать, что в конце концов послужило последней каплей. У нее перед глазами стояли игровые автоматы, которые она видела в детстве, пока мать не оттащила ее от сверкающих огней и музыки. Толчок, другой, третий, пока ты наконец не падаешь. На календаре было 27 декабря 2006 года, и после четырехдневного визита обоих семейств Кейт оказалась уже на грани. Невероятным усилием ей удалось отделаться от матери обещанием решить вопрос с обедом «как можно скорее». Потом заявилась сестра и поставила тарелку из-под только что съеденного завтрака: режим питания у всех был разный, и Кейт приходилось каким-то образом это учитывать. На тарелке остались крошки от тоста и жир от бекона – притом что каждую вторую трапезу Элизабет требовала вегетарианскую кухню.

– Можешь сама положить ее в посудомойку?

– Ладно. Только не кричи, – удивленно вскинула брови сестра.

Кейт до боли прикусила губу.

– Просто папа уже хочет пообедать.

– А… Я еще несколько часов обедать не буду, – ее сестра обожала подобные заявления, гордясь способностью перебороть собственный голод.

Кейт тоже однажды так сделала – они научились от матери, которая любила, когда все вокруг едят плотно, но сама этого избегала.

– А ты бы не могла домыть посуду? Если я сейчас не уложу Кирсти спать, у нее на весь день режим собьется.

– Но ведь сегодня Рождество, Кейт! Дай ребенку порадоваться!

– А чему именно она, по-твоему, может радоваться? Думаешь, наслаждается «Доктором Живаго»?

До нее еле слышно доносились звуки невероятно долгого фильма из соседней комнаты, где Лоуренс и Майкл пытались смотреть кино, несмотря на Ингрид, пытавшуюся перекричать телевизор, и отца Кейт, который не мог понять сути фильма и громко шелестел газетой, сетуя на различие вкусов. Эндрю играл с Адамом в принесенную Лоуренсом игру, издававшую громкие звуки, похожие на выстрелы, от которых по спине Кейт волнами бежали тревожные мурашки. Кирсти была в обитой тканью кроватке, в которую ее помещали на день. Там она сидела, прислонившись к спинке, и разглядывала собственные руки. На Рождество ей, как всегда, подарили игрушки, но было неясно, понимала ли она, как в них играть. При виде их яркого пластика и мягкого плюша Кейт хотелось плакать.

Элизабет вздохнула.

– Понимаю, тебе тяжело, Кэти…

Больше уже давно ее никто так не звал.

– Это не просто тяжело.

– Понимаешь, ты – не единственный человек, у которого в жизни есть проблемы. У тебя хотя бы двое детей. У многих нет и этого.

Кейт открыла рот, чтобы извергнуть поток лавы, струившийся по ее венам, но сдержалась. Она вспомнила о внезапном разрыве между Элизабет и Патриком вскоре после тридцатилетия ее сестры. О том, с какой ошеломляющей скоростью это произошло. То, как Элизабет иногда смотрела на Адама не то голодным, не то злым, не то непонятно каким взглядом.

– Я… Да, я понимаю.

Она могла бы расспросить подробнее, и, возможно, тогда они смогли бы поговорить по-сестрински, как в прежние времена. Но, по правде говоря, у нее не оставалось жалости ни на кого, кроме себя.

Она сняла резиновые перчатки, приняв более удачное решение, чем устроить конфликт, который взорвет всю семью.

– Пойду проветрюсь.

– Что? Куда?

– По магазинам. Нужно купить кое-что.

– А дети?

– Эндрю дома.

Это если не считать их тети, дяди и обоих комплектов бабушек и дедушек.

– Да, но…

Кейт посмотрела на сестру сверху вниз, словно подначивая ее сказать что-нибудь о том, что Эндрю нужно отдохнуть от работы или как хорошо он ухаживает за детьми. Что-то в ней надорвалось.

– Просто это очень тяжело. Ты понимаешь насколько? Это не просто двое детей на руках. Это ребенок, которого нельзя оставлять без внимания ни на минуту, и она всегда будет такой. Всегда. Она никогда не вырастет и не будет жить собственной жизнью. Понимаешь?

Элизабет вздохнула, и Кейт даже заметила, как она слегка закатила глаза, и этот момент настал – с нее хватит! Она взяла ключи от машины и вышла, даже не расчесав волосы. И каким-то образом обнаружила себя на почти безлюдной дороге, указатели на которой вели к Хитроу. Она сама не знала почему. Наверное, потому что если она и не сможет сесть в самолет, и улететь, то хотя бы приблизится к этому.

Кейт нравилось представлять себя такой. Женщина, которая сидит в баре на высоком стуле, чтобы можно было полюбоваться стройностью ее ног. Которая мелкими глотками пьет шампанское среди бела дня, словно собирается на какую-то таинственную и важную встречу.

Возможно, именно такой она и могла бы стать, если бы продолжала работать – ведущий репортер из тех, кто появляется на экране по воскресеньям. Может быть, даже на центральном канале. Это вовсе не было несбыточной мечтой. Все говорили ей, как хорошо она смотрится на экране, естественно, элегантно, но без заносчивости. Если бы, если бы. «Если бы у меня не было детей. Если бы я не вышла замуж». Если бы она не обнаружила, что материнство – единственное, на что она не способна. Что ей не по силам любовь ни к мужу, ни даже к детям.

Она позволяла себе думать, что дело именно в этом: в единственной развилке в ее жизни, где все пошло наперекосяк. То решение выйти замуж и завести семью. Которое даже и не казалось решением. Просто очередным этапом в жизни, вроде покупки дома или устройства на работу. Поезд, на который ты садишься, и вдруг выясняешь, что не можешь сойти.

Она даже не понимала, зачем все это делает, до встречи с ним.

Если бы он писал сценарий, то все начиналось бы так:

«ЖЕНЩИНА сидит в одиночестве в баре. Ей чуть за тридцать, довольно привлекательная блондинка. У нее печальный вид».