Последним этапом оперативно-стратегического планирования новой кампании стала общесоюзная конференция в Петрограде в феврале 1917 года. На ней генерал В. И. Гурко заявил, что можно брать пример с немцев и бить по более слабому противнику, но «этим лишь задержат развитие решительных операций», а потому следует атаковать на главных фронтах. Как ни парадоксально, русские все-таки признали, что Балканский театр потерял свое преимущественное значение, хотя союзники продолжали упорно держаться за свое присутствие на Балканах (Салоникская армия генерала М.– П.– Э. Саррайля). Напомним, что, по сути дела, именно противоречия Российской империи со странами Тройственного союза на Балканах и втянули (с объективной стороны) Россию в Первую мировую войну.

Что касается сроков, то генерал Гурко указал, что русские армии смогут быть готовы к наступлению к 1 мая нового стиля, а до этого ограничатся второстепенными наступательными задачами, имеющими цель удержать на востоке все наличные неприятельские силы. И, действительно, устанавливалось, что если один из союзников будет вынужден преждевременно выступить, чтобы удержать за собой инициативу действий, то остальные должны поддержать его в срок не свыше трех недель. В целом признавалось, что «кампания 1917 года должна вестись с наивысшим напряжением и с применением всех наличных средств, дабы создать такое положение, при котором решающий успех союзников был бы вне всякого сомнения» [447] .

Генерал А. А. Брусилов, на долю которого вновь выпадала основная масса усилий в предстоящем наступлении, писал генералу Гурко 15 февраля: «Предстоящая весенняя кампания должна иметь, несомненно, решающий характер в общем ходе кампании и потому безусловно успешное производство ее должно быть вполне обеспечено…» Главкоюз указывал, что необходимо сразу обеспечить себе глубину прорыва одним мощным ударом, чтобы достичь решительного результата и серьезного надлома живой силы противника путем немедленного ввода в дело могущественных резервов. Также генерал Брусилов, помнивший о ненужных и чрезвычайно кровавых потерях армий Юго-Западного фронта под Ковелем и на Стоходе в июле-октябре 1916 года, многозначительно предостерегал: «…малозначащего успеха мы иметь не должны ни в коем случае» [448] .

Впрочем, Петроградская конференция показала и нарастание напряженности в отношениях между русскими и западными союзниками. Зимние германские инициативы по поводу сепаратного мира не прошли даром. Русские должны были вновь по полной программе отдавать свои силы на алтарь общесоюзной стратегии. Так, глава британской миссии на Петроградской конференции виконт Мильнер в записке от 4 февраля сообщал императору Николаю II: «Наши разделенные пространством выступления должны быть производимы не только максимально одновременно. Необходимо также, чтобы каждое из этих выступлений доводилось до максимально возможного напряжения. В особенности это относится к русскому выступлению, которое имеет такое огромное значение для дела союзников. Оно должно дать все, что в состоянии дать человеческие силы».

Давя на русское политическое руководство, англо-французы уже взяли курс на всемерную поддержку русской либерально-буржуазной оппозиции в ее борьбе за власть с монархическим режимом. Очевидно, что буржуазная Россия, чьи потенциальные руководители были бы всецело зависимы от союзников, представлялась для Франции и Великобритании более выгодным партнером, нежели монархическая империя, с которой предстояло существенно делиться после победы результатами войны. Как пишет А. И. Уткин, «Запад уже усомнился в надежности России как союзника, не давая своим делегациям определенных инструкций, не вырабатывая основополагающего принципа для координирования усилий союзников, программы коллективных действий. На приеме в малом дворце Царского Села, Николай не пожелал обсуждать главные темы военного союза с Мильнером, Думергом и Шалойя (главы делегаций союзных государств Великобритании, Франции и Италии.
– Авт.). Восток и Запад как бы замерли отчужденно перед событиями, которые круто изменили их отношения» [449] . Так что приходилось рассчитывать на собственные силы и поменьше оглядываться на англо-французов, не говоря уже о многократно битых итальянцах.

Что касается чисто военных аспектов оперативно-стратегического планирования на Восточном фронте в кампании 1917 года, то А. А. Керсновский, указывая, что план М. В. Алексеева, принятый императором Николаем II, был слишком робким и компромиссным, считает, что «план кампании на 1917 год не обещал победы. Он предусматривал повторение прошлогодних безнадежных боев на Северном и Западном фронтах. На Юго-Западном и в Румынии мы имели все основания ждать крупных тактических успехов, если и не размеров Луцка и Доброноуц, то, во всяком случае, размера Брод и Станиславова. Взятие Львова можно было считать обеспеченным. Но все это не могло дать победы. Слишком очевидна была разброска сил, допущенная этим безыдейным планом, и слишком велика рутина в тактических методах» [450] .

Возможно, что А. А. Керсновский и прав. Но нужно сказать несколько слов в защиту начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерала М. В. Алексеева. Во-первых, не сам генерал Алексеев назначал на столь ответственные посты тех командующих фронтами севернее Полесья, что действительно могли провалить любой великолепный стратегический план. Поэтому, зная Н. В. Рузского и А. Е. Эверта и видя благосклонность к ним со стороны императора Николая II, генерал Алексеев и поручает им собственные второстепенные задачи, никоим образом не связанные с соседями.

Следовало работать с тем материалом, что предоставлялся в твое распоряжение, вне зависимости от твоего собственного мнения. Вряд ли можно было подвигнуть того же генерала Эверта на что-то большее, нежели Барановичи образца 1916 года. Но ведь Верховный Главнокомандующий не желал менять главкозапа. Оставалось лишь поставить Северному и Западному фронтам локальные, но непременно наступательные задачи, чтобы как минимум не допустить германских перебросок с фронта севернее Полесья на помощь австрийцам, стоявшим в своей основной массе против Юго-Западного фронта, как это произошло в кампании 1916 года.