Шрифт:
– Злата. – Бабушка соединяет руки на спине женщины и укачивает ее, как Аленку, когда та испугается.
«Завтраком его звали. Я потому и запомнила, что имя такое – Завтрак».
«Не имя, фамилия. По имени Захаром был».
«А огород-то рядышком, один забор на двоих… Как же он в полицаи-то, теть Сонь, а?»
«Кто ж сейчас разберет?»
«А я так кричала, так кричала…»
«Жена его, Стася, говорит, что до смерти твой крик в голове у него стоял».
«Помер?»
«С лестницы свалился, да и помер, Бог покарал».
Серый камень – высокий, ростом с Аленку, стоит сразу за знаком, на котором Заречье перечеркнуто красной линией. На камне табличка: «Здесь захоронены 963 мирных жителя». Злата трогает цифры – девятку, шестерку, тройку. «Все на три делятся», – почему-то думает Аленка. Бабушка крестится, хотя никакой иконы здесь нет, и Бога здесь тоже нет.
«Нет никакого Бога, теть Сонь, если и был, то помер. Когда на папу похоронка пришла, помер. Когда маму со двора выводили, помер. Когда брата Леньку в машину загоняли, помер. И когда Белка, собака наша, под крыльцом померла, Бог тоже, теть Сонь, помер».
«Как же выбралась, выжила-то как?»
«Из-под земли, теть Сонь, выбралась, а земля шевелилась. Я бегу, теть Сонь, а земля подо мной шевелится. Я и сейчас, бывает, иду, а она шевелится».
Камень стоит крепко, земля под ним ровная, вот-вот трава зазеленеет. Злата опускается на колени – прямо на землю, прямо в брюках, прижимается к земле ухом. На землю капают слезы.
По маме, по брату, по себе, выжившей, плачет Злата. Крестится и плачет по умершему Богу бабушка Соня. По собаке Белке и по сиреневому дому плачет Аленка.
Сирень в тот год зацвела только к лету. Дом с высоким крыльцом продали. Новые жильцы (молодые, шумные, детей то ли трое, то ли четверо) палисадник засадили тюльпанами, нарциссами и осенними астрами. На новоселье позвали соседей – с Казановки и с Барсуковой. И бабу Стасю – огород рядышком, один забор на двоих – тоже позвали.
Как будто смерти нет
В кладовке холодно. Лисицы склонились над банками с темным вареньем, улыбаются окоченевшими улыбками. Аленка в кладовку зашла случайно – перепутала дверь. Дверей в доме Сергея и Лиды много, и все они – закрытые. В доме Аленки и бабушки Сони вместо дверей занавески. Аленка вспоминает, что на свете бывают летучие лисицы, она читала про них в «Юном натуралисте». Летучие лисицы живут на острове, в который трудно даже поверить, не то что до него добраться. Лисицы в кладовке на летучих не похожи. Они похожи на мертвых. Потому что они и есть мертвые лисицы.
Аленка выходит из кладовки, плотно закрывает за собой дверь. Ей кажется, что лисицы подняли головы и смотрят сквозь дверь пустыми глазницами.
– Я даже не знаю, где у нас чистые полотенца лежат, – говорит Сергей за еще одной закрытой дверью.
– В шкафу погляди, на верхней полке, – отвечает ему бабушка Соня.
Аленка заходит в комнату, где в сумерках за пустым столом сидят Сергей и бабушка Соня.
– Я ж все для нее, теть Сонь. – Сергей держит голову руками. – А она что? Бросила она меня, теть Сонь, вон что.
– Даст Бог – вернется. – Бабушка Соня медленно крестится.
– Шубу ей хотел к зиме справить, – Сергей поднимает и опускает руку.
– А ее ты спросил про шубу? То-то и оно, что не спросил. Не любила она твою охоту. Ох как не любила. – Бабушка Соня встает, включает свет. Темнота на дворе зажмуривается и придвигается ближе к окну.
Лида, когда провожала Сергея на охоту, всегда плакала. Стояла у калитки – молодая, с прямой, как у царицы, спиной, длинные волосы собраны в высокий хвост, – стояла и смотрела, как Сергей упаковывает мотоцикл (заботливо, будто младенца, кладет в коляску завернутое в мягкую фланель ружье, разворачивает и снова сворачивает громадный мешок), и плакала, закрыв ладонями лицо. «Как на смерть отправляешь!» – ругалась и трижды плевала вслед мотоциклу бабушка Соня. «Куда ж, как не на смерть», – беззвучно всхлипывала Лида.
– Жалела она зверье. – Бабушка Соня смотрит в окно. Над черной лужей висит отражение круглого абажура – бледное, словно умирающая луна.
– А я сегодня на рассвете лосиху встретил. С лосенком. – Сергей улыбается. Аленка вспоминает мотоцикл, коляску, спеленутое ружье и чувствует, как в животе что-то сжимается в комок. Комок поднимается вверх, дышать становится так трудно, будто горло склеил застывший воск. Аленка открывает рот, хватает затвердевший воздух и заходится в плаче – громком, горестном, с горячими, как из нагретого чугунка, слезами.
– Ну чего, чего разревелась? – Бабушка Соня гладит Аленку по спине.
– Не стрелял? – На Сергея бабушка Соня смотрит строго, строже Богородицы на картонной иконе, строже младенца на руках Богородицы.
– Кто ж в лошу-то стреляет? – удивляется Сергей и присаживается перед Аленкой на корточки.
Аленка вытирает кулачками слезы.
– А лосенок – он какой?
– Как теленок, только больше. – Сергей снова улыбается и смотрит на Аленку грустными глазами. «Как у большого теленка», – думает Аленка и гладит Сергея по шершавой голове.