Женщина чуть заметно поморщилась. Но царь этого не заметил и погладил ласково упругий животик.

– Разве дело это? У отца в мои года шестеро нас бегало, а у меня никого. Федька наследник…

– Порченый, – прошипела женщина.

– А другого нет. Случись что, он на престол сядет, тогда Россе худо придется. Все ветром пустит…

– Рожу, рожу я тебе ребенка. Сына.

– Пойду к заутрене – помолюсь. Может, уже сегодня…

Женщина рассмеялась глубоким, грудным смехом, опьяняя мужчину. И потянула его к себе:

– Попробуй!

Уже позднее, когда вконец измотанный супруг уснул, ее величество, как была, голая, подошла к окну, потянулась всем телом, хищно оскалилась.

– Хорошо…

И чуть позднее:

– Фёдор-р-р-р-р… Наследничек…

И так это предвкушающе прозвучало, что Фёдору стоило бы задуматься. Но он ни о чем таком не знал. Даже и не догадывался.

Отражение царицы хищно улыбалось ночному небу.

Смотрела в небо и другая царица. Только вдовая.

Государыня Любава Никодимовна.

Сняла черный вдовий плат, распустила по плечам каштановые кудри, обильно тронутые сединой. Не со всяким собеседником так можно было, но с боярином Раенским – то дело другое. Любава в доме его отца росла, старого Митрофана Раенского, тот ее браку и порадел.

И с Платоном Раенским она была в самых что ни на есть хороших отношениях. Они после замужества Любавы много чего получили. К казне пробились, черпали из нее если и не горстями, то ладошками, чины получили, звания, земли. Любава родне посодействовала.

Да и она сама кое-что получала от Раенских.

Вроде бы род небогат, но зато Раенских много. Они горластые, вездесущие и приметливые. Там слово, здесь два, вот и донос готов. А донос – это хорошо, это полезно.

Когда ты о чужих грешках знаешь, это хорошо. Плохо, когда люди о твоих знают или хотя бы догадываются. Но Платоша если о чем и догадается, так промолчит. Выгодна ему Любава, очень выгодна.

И Федя ему нужен. Только вот…

– Федю бы женить надобно, сестрица.

Сестрица Любава ему была, скорее, троюродная, а то и более дальнего родства, но кому это важно? Когда Любавушка и при ней маленький Данилка сиротами горькими остались, кто их в свой дом принял? Правильно, боярин Митрофан.

Не попрекнул ни родством, ни куском, с родными детьми воспитывать приказал. Жена его, конечно, злилась, ну так до поры. Пока на Любаву царь-батюшка Иоанн Михайлович внимание свое не обратил, жениться не пожелал. Тогда-то тетка горлицей запела, соловушкой разлилась. А с Платошей Любава и до того дружна была. Умен был боярин Митрофан, и сын его не глупее батюшки. Оба они Любаву оценили по достоинству, поддержали, да и не прогадали.

– Надобно. Да только вот на ком? Сам все знаешь о племянничке. Люблю я сына, а только и недостатки есть у него. Есть…

Платон кивнул:

– Нужна девушка скромная, из старого рода, но не слишком богатого, чтобы добрая слава о нем шла. Чтобы мужу не прекословила, ну и плодовитая, конечно.

– И где ж такую найти? Сам знаешь, боярышень я Феденьке показывала не одну и не двух – никто ему не люб, никто не глянулся.

– Знаю… искать будем!

– Ищи, Платоша. Сам знаешь, у Бориса сыночки нет, не родит его стерва пустобрюхая. Случись что – Феде на трон садиться, а когда так, лучше ему женатому быть. И с дитем, а то и с двумя.

– Знаю. Только вот…

Мужчина и женщина переглянулись со значением.

Есть слова, которые лучше не произносить. Даже между своими.

А как сказать, что тянет наследника не к приличным боярышням, которых и в жены взять можно и от которых детей хорошо бы дождаться, а к таким, прости господи, что плюнуть хочется?!

Лембергские, франконские да и прочие иноземные девки бесстыжие, полуголые, продажные развратницы… и не все девки уходят от него целые. Не все – на своих ногах. Потому как вкусы у царевича очень и очень своеобразные.

Истерман смеется, мол, нормально все для парня, перебесится – успокоится, но сколько ж ему беситься-то? Десять лет?

Двадцать?

Ему жена сейчас нужна и наследник тоже. Только вот… сможет ли Федя?

Нет ответа. А время все уходит и уходит, его уже почти и нет…

Но как сказать царице, что тянет ее сына куда-то в грязь? Как намекнуть?

Лучше о таком и не говорить, целее будешь. Платон и не говорил. Просто думал, что девку надо искать безропотную. Чтобы, если и поймет чего, молчала. И опять молчала.