А Алексей и место в городе присмотрел. Купит подворье, поставит там для молодых новый дом. Конечно, не так оно быстро делается, ну так что же? Пока с ними поживут, не беда.

Илья посмотрел на отца – и вздохнул тихонько.

Нет у него выбора. И у Марьи нет. Интересно, она хоть на человека похожа? Отец-то скажет, да ведь не ему с ней в постель ложиться. Вдруг там не девица, а заморский зверь кокодрил?

Все равно отказаться не получится. Ни у него, ни у кокодрила…

Еще как интересно!

Базар хоть и не ярмарка, но все равно шумно, живо, весело…

В чем разница?

Так к ярмарке загодя готовятся, иногда как одна заканчивается, так к следующей и начинают шить-кроить-варить-солить. Кто чем славится, тот свое умение и показывает.

Вон к Федоту Кожемяке со всей округи едут, у него шкуры, словно бархат, а секрет выделки таит, старый. Сыновья знают, но тоже помалкивают. Никому еще разнюхать не удалось!

К золотошвейкам… тоже едут. Такие наряды из их рук выходят, такие кокошники! К кузнечных дел мастерам, к золотокузнецам… да мало ли?!

Ежели кого расспросить, так и за мочеными яблоками надо только к вдовице Настасье идти, к другим после нее и не захочется. Уж что она с яблоками делает, никому не ведомо, а только они у нее крепенькие, сочные, на зубах хрустят, а запах…

Раз попробуешь – десять раз вернешься!

На ярмарке и скоморохи кривляются, хоть и гоняют их власти. А на базаре ходят, бывает, но не слишком разгуливаются. Вот кто всегда в чести, так это хозяева кукол-петрушек. Ходит такой по ярмарке, где высмеет, где польстит. Его и покормят, и напоят, и монетку бросить могут.

Правда, и побить могут. Но – следи за языком, думай, что и где ляпаешь. Известно же, за провинившийся язык спина ответит! А то и голова…

Аксинья смотрела во все глаза. И было видно, что вся она – там. В веселом коловращении запахов и вкусов, звуков и оттенков, людей и фраз… закружило-завертело, хорошо, если сама по базару пройдет, в лужу не сядет.

Устя слушала нянюшку внимательно.

Запоминала, сопоставляла.

Не бывала она никогда на ярмарке, может, пару раз. Ну, мимо проезжала в возке своем, да что из него увидишь?

Ничего.

Это уже потом, в монастыре, когда появилась возможность разговаривать и слушать, читать и сопоставлять, когда Устя поняла, что она позволила слить свою жизнь в загаженный нужник…

Потом.

Гримироваться? Она научилась у гулящей девки, которая пришла в монастырь умирать. Болезнь ее дурная съела.

Ярмарки?

И вот тебе и вдова купца, и матушка плотника, и… много таких женщин было. И каждая свое видела, свое рассказывала.

И сейчас Устя смотрела по сторонам, но… не просто так, нет.

Вот стоят девицы.

Вроде бы просто стоят, но у каждой в руке монетка, которую девушка нет-нет, но зубами прикусит. Раньше гулящие колечко в зубах держали, да несколько лет назад указ вышел. Чтобы гулящих девок гнать нещадно. Вот и пришлось маскироваться монетками, но кому надо, тот поймет. За что гнали? А не за блуд, за худшее.

Пусть заразу не разносят.

Ага… гулящих девок…

Февронья, та самая гулящая, Усте рассказывала, что не их бы гнать! Иноземцев! Они эту заразу в Россу принесли, а ведь никто их не осматривает, никто не проверяет! А девушкам и самим такое не в радость! Кому ж болеть да помереть хочется? Это как с сорняком бороться – верхушку срезали, а низ остался. Корешки целы. И дальше девушки болеть будут, и дальше хворь иноземная пойдет стыдная, когда язвы на теле, нос проваливается…

Увы.

Устя никогда и ни на что не влияла, а муж ее Фёдор Иванович, не тем будь помянут, дураком был редкостным. И чужому влиянию поддавался легко.

Есть у него друзья-иноземцы? Так они ж ДРУЗЬЯ! Подумать, чего с тобой дружат? Нет, не судьба.

Подумать, что каждый кулик свое болото хвалит, – тоже.

А вот решить, что все иноземное лучше росского, – запросто! И иноземцев привечать! Хотя чем иноземное платье лучше, Устя и по сей день понять не могла. Росское-то и легкое, и красивое, хочешь красуйся, хочешь работай. А эти навертят на себя двадцать тряпок и рады. В прическах мыши заводятся, виданное ли дело?

Тьфу, гадость!

Вот и о гадости… такой знакомой вонью повеяло…

Устя аж нос зажала, Аксинья, и та ахнула. Глазами захлопала.

– А что… как…

– Тьфу, гады чужеземные!

Дарёна все знала. И то, что иноземцев отличали по табачной вони, – тоже. И то сказать – мерзость какая! Дым изо рта пускает… кто? А вот тот самый, Рогатый, который из подземного мира! Лучше такое к ночи и не поминать!

И вонь такая…

А всего-то и есть, что мимо трое мужчин прошли. Все в иноземных платьях, лембергских, при шпагах, у одного трубка в углу рта, парики напудрены…