Шрифт:
Тогда я привлекла к себе внимание, тогда я вмешалась в события впервые. Именно тогда.
Самое забавное, что я не жалею о своем поступке. Но о его последствиях пожалела не только я.
Получится ли у меня что-то изменить?
Бог весть. Но я буду пытаться.
На лавке лежит моя завтрашняя одежда.
Нижняя рубаха, сарафан, платок и даже дешевенькая лента в косу. Под лавкой стоят лапти. Кажется, я все продумала. И да поможет мне богиня, в этот раз я не пойду на бойню, словно овца.
И сестру не пущу.
Постараюсь.
Получится ли?
Не знаю. Но я уже иду вперед. А варенья из рябины сварено мало, на зиму его не хватит, потому надо купить еще ягоды и – в добрый путь.
В добрый. Путь.
– Устя, ты спишь еще?!
Устинья перевела взгляд за окно.
– Аксинья, который сейчас час?
– Петухи пропели.
– Какие, первые? – За окном было еще темно.
– Шутишь? – надулась сестра [8] .
8
Первые петухи поют около полуночи, вторые во втором часу, третьи в четыре утра.
Устя уронила голову обратно на подушку:
– Ася, да есть ли у тебя совесть? [9]
– Есть… ты еще не готова?
– Ярмарка часа через два начнется, там еще и товар не разложили! А ты…
– Пока умоешься, пока косу переплетешь, оденешься…
Устя поняла, что поспать ей не дадут, и принялась вылезать из-под пухового одеяла.
Холодновато уже в горнице. Одеяло хоть и пуховое, а как вылезешь, зябко становится. А и то хорошо, что одна она живет.
9
Ася – уменьшительная форма имени Аксинья.
Другие девушки и по трое-четверо в одной комнате, на одной кровати, а то и на лавках ютятся. Когда Устя царицей была, больше всего ее тяготила невозможность остаться одной. Всегда рядом мамки, няньки, сенные девки… даже ночью кто-то на лавке спит – вдруг матушке-царице подать что понадобится?
Устя тогда и протестовать не смела…
А сейчас плеснула в лицо ледяной водой и сноровисто принялась переплетать косу. Вытянула дорогую ленту с золотом, вплела простую, подумала чуток.
– Аксинья, мел бы нам и свеклу.
– А-а… – сообразила сестра. И помчалась доставать и то и другое.
Не по душе была Дарёне затея воспитанницы. Ой не по душе…
И ведь с чего началось-то?
Солнышком головку напекло, не иначе. Вроде еще вчера была послушная и тихая Устяша, а тут – на тебе! Варенье она варит и на базар собирается. Пусть бы еще варенье – это дело правильное, пристойное. Но на базар? К дурным людям? И разрешила ведь матушка-боярыня! На нее-то что нашло? Дарёна пыталась отговорить, да боярыня ее и слушать не стала, только ручкой махнула.
Мол, все правильно девочки делают. И урона тут никакого не будет. Не узнает никто, вот и ладно.
Может, будь у Дарёны больше времени, и отговорила б она боярыню. А не то к боярину в ноги кинулась, к бояричу. Узнали б они о таком безлепии, так небось не попустили бы.
Нет.
Не успела няня.
Боярин с бояричем в имение уехали, боярыня дикую затею одобрила – и девчонки ровно с цепи сорвались. Сарафаны нашли холопские, лапти откуда-то взяли…
Дарёна и не узнала их сначала-то…
– Устяша! Аксюта! Ой, мамочки!
И узнать-то боярышень не получается! Смотреть – и то жутковато!
– Да что ж вы с собой сделали-то?! Ужасти какие! Смотреть страх!
– Дарёна, ты мне скажи – нас кто в таком виде узнает?
– Узнает, как же… греха б от ужаса ни с кем не случилось!
Было отчего ужасаться старой нянюшке! Девушки раскрасились так, что скоморохи б ахнули. Брови черные, толщиной в палец. Явно сажей рисовали, вот, видно, где у Аксиньи рука дрогнула, бровь еще шире стала, к виску уехала.
Лица набеленные, щеки и губы явно свеклой натерты.
Узнать?
Кой там узнать! Увидишь ночью такое… перекрестишься – да и ходу! А то ведь догонит!
Но…
И сарафаны яркие, но старенькие, и ленты в косах хоть и яркие, но дешевенькие, сразу видно, и платочки простенькие, повязаны, как в деревнях носят, и лапоточки на ногах…
Боярышни?
К тетушке в город две девицы приехали деревенские. Себя показать, людей посмотреть. И на том бы Дарёна стояла твердо.
Лица? А и лица… поди тут узнай, кто под известкой и свеклой прячется…