Шрифт:
После напряженной первой недели в магазине Кынбэ понемногу освоился на работе. Стоя у кассы, он, словно пилот за штурвалом воздушного судна, следил за происходящим вокруг: за уличным столиком сидел мужчина и ждал, пока остынет лапша, между стеллажами семья с ребенком выбирала снеки по акции «Два плюс один», а с улицы к входной двери приближались две девушки – на вид студентки.
Прозвенел колокольчик на двери.
– Добро пожаловать! – поприветствовал он их и приготовился обслужить посетителей.
Сначала к кассе подошли мама с ребенком, и Кынбэ их рассчитал. За это время девушки выбрали напитки и тоже приблизились к нему – продавец рассчитал и их. Остался лишь тот мужчина, который сидел за уличным столиком и мирно вдыхал аромат лапши. А еще пора пополнить запасы холодных напитков.
Очень скоро управляющая магазином спросила, сможет ли он начинать смену на два часа раньше и работать с восьми вечера до восьми утра. Кынбэ с радостью согласился: и денег заработает, и проведет в магазине побольше времени. Услышав положительный ответ, хозяйка благодарно похлопала его по плечу, как вдруг заметила, что на бейджике мужчины написано «Хун Камбо».
– Это еще что такое? Прозвище, что ли?
– Ага, похож ведь.
– И не только именем. Очевидное сходство! – усмехнулась управляющая, окинув Кынбэ взглядом. – В свое время я обожала фильмы с ним и с Джеки Чаном.
– А я смотрел еще в детстве.
– Буду звать тебя Камбо – сокращенно от «камни» и «богатство». Будешь нашим сокровищем. Так что не подведи!
– Хорошо. Если бы вы еще поменьше на меня ругались…
– Да тебе еще повезло! Был тут у нас один сотрудник – сплошная головная боль. Вот ему-то от меня доставалось! Я могу отчитать любого. Так что у тебя тут вообще цветочки.
– Сплошная головная боль, говорите? А он тоже работал в ночные смены?
– Да своеобразный он был: после своей смены не шел домой, слонялся по магазину, болтал с местными бабулями.
– Странный. Мне после работы хочется поскорее домой.
– А у него дома… Так, ладно. Выставил прохладительные напитки в холодильник?
– Угу.
«Эх! Можно было еще что-нибудь выведать, но, похоже, придется ждать следующего раза».
На самом деле ворчание управляющей нисколько не раздражало Кынбэ – скорее, наоборот, напоминало о маме. Уже только поэтому ему нравилось, когда хозяйка отчитывала его, а он просто бухтел что-то в ответ.
В круглосуточном магазине встречались люди с разными историями. Кынбэ сразу замечал досаду и тревогу, которые они сдерживали внутри, и старался разговорить таких посетителей. Когда у него получалось, их было уже не остановить. Они разрывались словесным потоком, словно лопнувший воздушный шар.
Одним из них был хозяин мясного ресторана неподалеку. Приходил он каждый день примерно к девяти вечера и сидел за уличным столиком, попивая пиво с сочжу и сокрушаясь: из-за пандемии ресторанный бизнес выживал с трудом. Кынбэ сразу захотелось посидеть рядом с ним и поговорить о том о сем. Ему рассказывали, что так Токко познакомился с одним мужчиной, который тоже выпивал в одиночестве, и Кынбэ казалось, что так он сможет лучше вжиться в роль. В конце концов, именно ради этого он устроился на работу в круглосуточный магазин.
Характер у Чхве оказался не из простых: настоящий упертый старый хрыч, к тому же истеричный. Но и Кынбэ был не так-то прост: он мог справиться и с проблемными посетителями, и с директором театра, который пользовался своим положением, и тем более с этим старым хрычом.
Выждав момент, он ринулся в бой и все-таки услышал историю Чхве. Оказалось, что дела в ресторане шли плохо и от этого он потерял уверенность в себе. Это был самый обычный отец, который переживает о будущем семьи, когда его не станет. Притом Чхве отказывался признавать свое упрямство и накричал на продавца, как тот попытался вразумить его. Ну ничего, хотя бы получилось рассказать ему о яде тревоги, который не должен отравлять жизнь Чхве.
Мама всегда ему говорила:
«Зависть – это рак, а тревоги – яд. Жизнь и без того непростая штука. Живи настоящим и смотри только на себя».
Кынбэ хорошо запомнил эти слова, которые стали своего рода девизом их небольшой семьи. Он был грузным неуклюжим подростком, не пользовался популярностью да и учился посредственно. Но, несмотря на всю присущую ему эмоциональность и тягу к рефлексии, он не допускал и мысли о зависти. Тревоги о будущем росли как снежный ком: «Кем я стану? Что буду делать, когда мама умрет? Зачем вообще на свет рождаются такие, как я? Чтобы влачить жалкое существование? А что, если я не смогу поступить в университет? Стану ли я тогда достойным человеком?»
Стал. Выжил. Отбросив всю зависть и тревоги, Кынбэ не заболел раком и не испил яда. Конечно, в жизни хватало забот, да и люди часто пренебрегали им. Но в такие моменты он вспоминал слова мамы о том, что все в жизни идет от самого человека и никакие переживания не стоят и выеденного яйца. Он был спокоен и уверен, и люди уже не могли пренебрегать им. Кынбэ решил сосредоточиться на настоящем, на своей работе – и все тревоги канули в небытие.
По ночам Кынбэ часто думал о маме. К несчастью, как правило, на ум приходили моменты, когда он проявлял себя не с лучшей стороны. Квак как-то сказал, что круглосуточный магазин еще универсальнее, чем универмаг, потому что в нем тысячи разных товаров. И каждый из них напоминал Кынбэ о женщине, которая его воспитала. Даже обычные кусачки навевали ностальгию: мама всегда говорила, что стричь ногти на ночь – плохая примета. А еще знала суеверие, что нельзя выбрасывать их куда попало, иначе крысы сгрызут и превратятся в того, чей ноготь съели. Были у нее и собственные любимые кусачки, которые отлично помогали подравнивать ногти. Мама все делала хорошо, и она в одиночку вырастила хорошего сына. Кынбэ хотелось выйти на сцену без маски, как просила эта бесконечно дорогая сердцу женщина, чтобы доказать ей, что она может гордиться им.