Панайоту разбудил лай собак. С площади доносились и другие звуки – а еще крики. Неужели пожар? Она бросилась из спальни в гостиную, на балкон.

Точно, пожар! О боже! Он уже охватил весь армянский квартал и приближался к ним.

Пламя, раздуваемое ветром, лизало крыши домов и купола церквей, словно многоязыкое чудовище. Врывалось в дома огненными волнами, выходило из окон алым маревом, а затем устремлялось к небу налитым медью облаком.

Под окнами пробежал Мухтар. Четвероногий любимец всего квартала, задрав короткий хвост, поднял морду к алым небесам с таким видом, будто выполнял важную миссию, и с лаем помчался в сторону Хлебной площади. За ним следом – еще пять рыжих собак. Птицы, сидевшие на лимонном дереве у балкона, приняли отблески огня в небе за рассвет и запели. Кошки удирали с крыш.

Панайота, шлепая босыми ногами, вбежала в спальню родителей. Катина вскочила с постели, Акис протянул руку к револьверу, спрятанному у изголовья.

– Что такое? Ты в порядке, кори му? Кто-то пришел? На дом напали? Кала исе, доченька? Они тебе ничего не сделали? – Не выпуская револьвер из рук, он натягивал брюки прямо поверх пижамы. Катина бросилась вспарывать подушки, не зная еще, что спрятанные там золотые монеты уже давно лежат в мешке с ячменем. На улице стоял гвалт.

Панайота закричала:

– Папа, пожар! Пожар! Мама! Быстрее, надо уходить, а не то сгорим!

Акис, надевавший брюки, замер. Пожар? Он почти обрадовался этой новости. Значит, мародеры обошли их стороной. Все трое бросились к балкону. Небо окрасилось в апельсиново-рыжий. Дома в районе Святой Екатерины тоже стали оранжевыми, будто озаренные лучами предрассветного солнца. Акис быстро оценил обстановку.

– Огонь перешел из Басмане на район Святого Димитрия. Вот же черт! И ветер сменил направление, теперь дует в нашу сторону. Но время у нас еще есть.

Он посмотрел на Панайоту, которую била дрожь: она как спала в тонкой ночной рубашке, так и прибежала сюда. В красном зареве, лившемся сквозь стекла балкона, его стройная дочь с белой кожей и черными локонами, спадавшими на плечи, казалась фарфоровой статуэткой. От беспокойного сна она была вся в поту, волосы прилипли к шее и затылку. До чего же она утонченная и прекрасная – и очень хрупкая!

– Кори му, беги к себе, переоденься. Хорошенько укутайся, на плечи накинь какой-нибудь платок, и голову покрой, даже лицо пусть будет закрыто.

У Панайоты зуб на зуб не попадал. Акис подошел к ней и обнял, прижимая к себе крепко-крепко.

– Все обойдется, доченька, красавица моя. Я рядом. Ну же, эла, беги, оденься. А я посмотрю, куда мама ушла.

От отца пахло оливковым маслом, мукой и синькой.

Панайота долго смотрела на платья в своем шкафу, затем взяла несколько и приложила к себе. Ей они не понравились, и она бросила их на кровать. Человек со стороны, не знающий, что творится, мог бы подумать, будто девушка выбирает, что бы надеть на прогулку по Кордону. Наконец она нашла старое серое платье длиной до пят и шерстяную шаль. Панайота видела на набережной женщин, одетых в брюки, и теперь прекрасно их понимала. Солдаты и бандиты, хотя бы из нежелания возиться с брюками, могли найти себе более доступных жертв. Дрожь усилилась. Нет, не время об этом думать. У нее же есть отец, могучий Акис, он ее защитит. Никто не посмеет ее тронуть.

На Хлебной площади собрался весь квартал: Адриана вместе с родителями, братьями и сестрами, рыбак Иорго с женой Элени и Нико, пожилой дядюшка Христо, кузнец Петро, приятели Акиса из кофейни, соседки, приходившие под окна к Катине… Все они, задрав головы, смотрели на алевший небосвод, всплескивали руками и выносили из дома ковры, картины, фотоальбомы и мешки с мукой. Мимико Цыган пытался что-то сказать Акису у кофейни, но его слова смешивались с треском пламени, и разобрать их было невозможно.

Панайота до того дня даже не думала, что пожар может греметь, как бурная река. Вой пламени перекрывал и крики толпы на площади, и грохот рушившихся зданий, и лай собак, и щебет птиц. Лишь вдалеке беспрестанно звонил колокол – наверное, на церкви Святой Екатерины. В его набате звучала тревога куда большая, чем в пожарных сиренах, и мольба, от которой кровь стыла в жилах. В это время огонь, должно быть, добрался и дотуда. Прозвонив последний раз, непривычно высоко и резко, колокол упал и умолк навсегда.

– Сирены воют, – сказала Катина.

Они с Панайотой крепко обнялись. Было нестерпимо жарко. У обеих взмок лоб и затылок, пот струился по груди и животу. У Катины карманы были набиты золотыми монетами, а под платьем спрятаны все ее собственные украшения и те, что она только достала из сундука с приданым Панайоты. Катина даже сняла с дочери крестик на тонкой золотой цепочке и надела на себя. Стоило только этим мерзавцам заметить на женщине украшения, они прямо посреди улицы раздевали ее догола и забирали добычу. Катине невыносима была сама мысль, что ее Панайоту кто-нибудь тронет. Она вспомнила слова Акиса о кладбище в Дарагаджи.