С набережной доносился рев, как будто дикий зверь бился в предсмертной агонии.

– Панайота му, уже поздно, иди домой. А не то родители будут волноваться, – крикнула София из прачечной. Вдалеке раздалась пулеметная очередь, и женщина трижды перекрестилась. Ходили слухи, что с митрополита Хризостома содрали кожу. Пальцы, собиравшие прищепки, дрожали.

– Я жду отца, тетя София. Он не хочет, чтобы я ходила по улице одна. Он пошел к дяде Петро, а на обратном пути меня заберет.

София подняла голову и посмотрела на небо, окутанное вечерними сумерками. Над вокзалом Басмане висело облако медного цвета.

Бакалейщик Акис и другие мужчины из их квартала сидели в саду кладовщика Петро, недалеко от дома Адрианы, и обсуждали, что делать. Они тоже увидели медное облако, растянувшееся над городом.

– На набережной яблоку негде упасть. А еще тысячи людей устроились на пришвартованных к берегу баржах. Седые старики и старухи лежат прямо на земле. У этих людей не осталось ничего. Они всё ждут, что за ними приплывут корабли из Греции. Так ведь приплыли корабли-то, а кого на них взяли? Служащих оккупационной администрации. Не забыли, конечно, и денежки из греческого банка прихватить. В воде плавают раздувшиеся трупы. И тут же, совсем рядом, женщины рожают детей. Подступает эпидемия холеры и тиф. Мы не можем в такое тяжелое время думать только о себе. Давайте каждый из нас приютит по семье, уж кусок хлеба да тарелка супа для них найдутся, – сказал кладовщик Петро.

Отец Адрианы, которого все называли Мимико Цыганом за его стройное тело, черные, цвета вороньего пера, волосы и смуглую кожу, поддержал его:

– Моя жена уже неделю кормит две семьи в нашем саду. Они босиком дошли сюда из Манисы. Дети, бабушки… Теперь вот мы делим с ними наш хлеб.

– Святой ты человек, Мимико! И кирья София тоже. Мы все должны брать с тебя пример.

Повернувшись на стульях, мужчины с одобрением посмотрели на Мимико Цыгана. Мужчина опустил голову. Лицо его было бледным и худым, а нос как будто выходил прямо из лба, отчего Мимико напоминал голубя. Среди тех, кто сидел у Петро, его семья была самой бедной. И к тому же не самой маленькой: восемь детей. Мимико играл в тавернах на новом для здешних мест инструменте, который назывался бузука, а его жена София работала прачкой. Но никому, кроме них, до этого вечера и в голову не приходило, что можно приютить бездомных людей.

– Прямо на глазах у несчастных готовят шашлык и фасоль, а потом просят с них денег. Ну разве это по-человечески?! – воскликнул кузнец Андрулис. – Я это сегодня утром собственными глазами видел. Цирюльники тоже своего не упускают: поставили прямо на набережной стулья и бреют всех желающих – если есть чем заплатить, конечно.

Представив бреющихся на улице крестьян, мужчины невольно вспомнили о дорогом митрополите Хризостоме, на шею которому повесили белый цирюльнический фартук, а потом выдрали бороду и выкололи глаза. Акис почувствовал, как потяжелело на сердце.

– Армян повыгоняли из домов и одного за другим всех передушили. Девушек и женщин обесчестили.

И без того бледное лицо отца Адрианы стало совсем белым: у него было пять дочерей. Увидев, что мужчину взяла дрожь, Акис опустил руку ему на плечо и, не веря даже сам себе, произнес:

– Нас они не тронут, Мимико. Армяне сами начали обстреливать солдат из церкви Святого Стефана. Те их за это и наказали. А мы сидим себе тихонечко по домам. Теперь уж опасность миновала. Сейчас турки снова наведут былой порядок в городе, а нам впредь надо быть умнее и не ввязываться в затеи таких вот авантюристов, как Венизелос. Об этом сейчас во всех европейских газетах пишут.

Он посмотрел по сторонам, как будто в саду Петро могла откуда-то взяться европейская газета. Да среди них и французского-то никто не знал. Поняв, что от его слов никому – даже ему самому – спокойнее не стало, Акис поднялся со стула и сказал:

– Что ж, господа, пора расходиться по домам. Нельзя оставлять наших жен и дочерей одних. А завтра утром снова соберемся.

Все встали и молча разошлись по своим улочкам. Небо окрасили пурпурные вечерние краски. Там, где садилось солнце, то появлялась, то исчезала Венера. Акис и Мимико вдоль стены прошли на маленькую площадь. Обычно в эти часы полная гвалта, сейчас она была совершенно пустая; улицы погрузились в непривычную тишину. Пекарни еще работали, а вот кофейня была закрыта, стулья под навесом стояли кверху ножками.

Мимико купил пять булок хлеба, чтобы накормить свою изрядно увеличившуюся из-за беженцев семью. Он оторвал корочку и протянул Акису. От мягкого белого теста исходил парок. Жуя хлеб, Акис поднял голову к сумеречному небу и на мгновение поверил, что все еще наладится. Красноватое облако, повисшее над Басмане, как будто немного приблизилось. Тихонько, словно стесняясь бакалейщика, которого все в квартале уважали и который отличался своей силой и зычным голосом, Мимико Цыган сказал:

– Кирье Акис, тебе, конечно, лучше знать, но я вот что скажу: давай-ка, пока эти разбойники не наведались в наш квартал, спрячем наших дочерей. Как бы с нами не стряслось того же, что и с армянами. Они ведь к ним пришли, пока те спали.

Акис почесал свою черную щетину. Он уже четыре дня не брился. На следующее утро он как раз собирался спуститься на площадь Фасула посмотреть, не работает ли какая цирюльня.

– Есть предложения?

Мимико склонил свою маленькую голову, сидящую на длинной шее. Роста они с Акисом были одинакового, но Мимико был в четыре раза худее товарища.

– Я слышал от беженцев: они своих дочерей прячут на кладбище в Дарагаджи. Говорят, эти вот разбойнички, бандиты и военные, боятся заходить на греческое кладбище.