Так вечная искательница приключений Эдит и все больше напоминающий сову Коста отправились в путь на стареньком темно-синем «Уилсон-Пилчере», свидетеле тех давних событий, что до сих пор отдавались ноющей болью, как от незаживающей раны, в потаенном уголке женского сердца.

В те годы в районе Ики-Чешмелик, где жили Сюмбюль и Хильми Рахми, автомобилей было не увидеть. Лишь время от времени проезжала груженая повозка, или экипаж, или проходил навьюченный ишак. Кое-где улочки были настолько узкие, что живущие напротив друг друга соседи могли открыть дверь и пожать руки. Двум повозкам было не разъехаться, и одной из них приходилось сдавать назад до самого угла. А пешеходы, чтобы их не придавило, вынуждены были прятаться в первой попавшейся лавке или нырять в сад чьего-то дома, если калитка по счастью оказывалась открыта. Пока люди разбегались, возницы принимались спорить, кто поедет назад. Не так часто, но бывало, что по тем узким улочкам проходили, звеня колокольчиками, караваны верблюдов, везущие грузы из расположенных в округе складов и хранилищ. И пока они спускались вниз к порту, все другое движение волей-неволей останавливалось.

Вот по этим улочкам и ехала Эдит-ханым. Через мост Караван, мимо мечети Чораккапы и вокзала Басмане, по улице Ики-Чешмелик до кладбища на самой верхушке холма. На высоком заднем сиденье сидел Коста, но управляла машиной, конечно, все время Эдит: и когда они ехали по широкой дороге от Борновы до моста Караван, с обеих сторон которой тянулись то виноградники, то посадки оливковых деревьев, то дынные поля, и когда пробирались по запутанным улочкам города.

Завидев за рулем женщину, мужчины, сидевшие в кофейне у моста, наверняка вскакивали со своих табуреток, а дети, качавшиеся на качелях, устроенных между веток гранатовых и сливовых деревьев, что росли рядом с кладбищем, спрыгивали и мчались вслед за автомобилем. Кочевницы-юрюки оставляли малышей в колыбельках, висевших на веревках, натянутых между шатрами и мастиковыми деревьями, и тоже бежали поближе к дороге, чтобы поглазеть на машину, медленно продвигавшуюся среди верблюдов.

Стоило мне замечтаться, представляя, как красавица Эдит – о том, что это моя мать, я тогда еще не знала, – ведет автомобиль, Сюмбюль, уже наловчившаяся по моему затуманенному грезами взгляду распознавать, о чем я думаю, начинала кричать:

– Какие еще, бога ради, дети, какая кофейня, Шахерезада? Да кто осмелился бы в тот день выйти на улицу? Солдаты всех, кто был в феске, без разбору на штыки сажали, паликарья примчались в наш район с ножами в руках, повыбивали стекла в лавках, вынесли оттуда все, что было. Наш старожил Хасан, хозяин кофейни, отказался отдать им свои наручные часы, так они начали его толкать, а Хасан схватил палку и бросился на них, да только был с ними один солдат, в тот же миг и застрелил несчастного. Тогда уж все позакрывали окна и попрятались на верхних этажах.

Что ж, все понятно. Когда Эдит въезжала в город мимо мечети Чораккапы на темно-синем автомобиле Эдварда, бежать вслед было некому.

Женщины, собравшиеся в своей части дома на улице Бюльбюль, дабы на поддаться страху, занялись рукоделием. Окна на втором этаже, выходящие на улицу, плотно закрыты, ставни захлопнуты. Раздавался мерный стук спиц и четок. Служанка не переставая наливала чай из самовара. Единственный мужчина в доме – темнокожий Зивер, еще совсем ребенок. А Хусейн, мало того что собирался той ночью бежать, еще до рассвета ускакал следом за Тевфиком по каким-то делам. Даже Макбуле-хала отбросила свою обычную степенность и с надеждой заглядывала в глаза Сюмбюль. Когда полил дождь, погром приостановился, но кто сказал, что, когда ливень закончится, грабители не вернутся?

– Не переживайте, – сказала Сюмбюль, не поднимая головы от рукоделия. – На нас-то им из-за чего зуб точить? К тому же наш квартал очень высоко. Досюда они не дойдут.

А сама в это время думала о том, заряжено ли оружие, спрятанное в колодце. Сквозь закрытые ставни она увидела, что с балкона дома напротив свешивается греческий флаг. Откуда они его только взяли? Вот бы и ей вовремя об этом позаботиться и втайне от Хусейна сделать бело-голубой флаг. Сейчас бы они тоже свесили его из окна и были бы спокойны. В первую очередь спасать надо не родину, а собственных детей. Страх смерти стократ хуже самой смерти.

Ровно в этот момент во входную дверь трижды постучали. Державшие спицы, перебиравшие четки, наливавшие чай руки замерли.

– В сад залезли!

Кричала Мюжгян. Она вскочила со своего места и теперь стояла голыми ногами на ковре с изображениями птиц и рыб. Ее дочки, сидевшие сзади на диване, прижались к Сюмбюль.

– Что нам делать? Нужно сейчас же спрятать девочек на крыше. Ах, боже мой, они же всех нас на кусочки разорвут.

Не говоря ни слова, Сюмбюль бросила вязание на диван и побежала в спальню, где в сундуке для приданого на самом дне лежал припрятанным старый штык Хильми Рахми. Она вынула его и, стараясь не скрипеть ступенями, спустилась по лестнице. Зивер тоже выскочил в прихожую и ждал, уставившись на дверь вытаращенными глазами. Сюмбюль с Зивером прижались к стене рядом с дверью. Но снаружи донесся тонкий вежливый голос:

– Хусейн-бей му, открой дверь. Это я, Мимико. Из таверны Йорги. Я привез твоего отца, Мустафу-бея.

Стоило ей только услышать имя свекра, Сюмбюль тут же отбросила все сомнения и распахнула дверь настежь. На верхней ступеньке, пригнув шею, как будто стеснялся своего роста, стоял бледный худой мужчина в кепке. На слабых руках он держал Мустафу-бея, голова которого (фески на ней уже не было) свисала, как сломанное крыло птицы. Что с ним? О боже! Неужели умер? Сюмбюль невольно отступила. Мимико торопливо вошел в переднюю комнату и положил – почти что уронил – Мустафу на диван. Сюмбюль набросила на спину накидку и прошла следом.

– Хануми му, ты уж прости, что я так без спросу зашел, но Хусейн-бей меня знает. Я играю на сазе. Меня Мимико зовут. Обычно кличут Мимико Цыганом, наверное, из-за того что я музыкант. Мустафу-эфенди я нашел недалеко от церкви Святой Екатерины. Он лежал возле одного заброшенного особняка, а в дождь никто и не заметил. Его, должно быть, по голове ударили. Я спросил извозчиков, и один узнал его: это, говорит, отец Хусейн-бея. Да хранит его Аллах, довез нас досюда, нисколько не потребовал. Крови нет, но лучше бы доктора позвать, пусть посмотрит.