Он дошел до деревянной пристани и остановился, не зная, что ему делать дальше. Вокруг бань Эден днем всегда было не протолкнуться, сейчас же там не было ни души. Закусочная на другой стороне улицы еще не закрылась, но там тоже никто не сидел. Чуть дальше на волнах легонько раскачивались лодки, днем возившие пассажиров к Айя-Триаде и теперь уже пришвартованные к пристани на ночь. За ними виднелась яхта, тоже уже сложившая парус и бросившая якорь. Он развернулся и пошел к вокзалу, чтобы найти экипаж, хотя на самом деле в том не было никакой нужды.

Лишь увидев вдалеке дом Эдит, он осознал, что оказался на улице Васили. Улицу окутывала тишина, окрашенная зеленоватым светом газовых фонарей. Так значит, какая-то сила, находящаяся за пределами его сознания, приказала ногам привести его сюда. В смятении он двинулся дальше.

И внезапно замер.

С балкона на верхнем этаже дома номер семь, который Николас Димос и купил именно потому, что он стоял как бы внутри сада, подальше от дороги и подальше от любопытных глаз, сочился желтый свет. Его точно магнитом потянуло к дому. В затуманенной голове, словно маяк, пульсировала одна-единственная мысль: Эдит-ханым времени даром не теряла и уже нашла ему замену. Лежа под белым шелковым пологом, пахнущим мастикой и лавандой, она стонала сейчас под каким-нибудь немецким офицером или одним из армянских интеллигентишек, с которыми она, бывало, встречалась на устраиваемых на открытом воздухе приемах и не могла наговориться. А кто знает, может, и на этот раз она пустила в свою постель человека второго сорта: какого-нибудь темнокожего бедолагу или паренька-турка. У нее ведь, как известно, к экзотике особый интерес.

Его приятели-младотурки соловьем заливались, рассказывая о девушках слаще меда, уговаривали его зайти как-нибудь в сулившие удовольствие дома и хотели даже сами отвезти его, но он отказывался, а мадемуазель Ламарк, значит, сразу же начала делить постель с другим?

Что ж, сейчас и увидим!

От выпитого в голове у него все смешалось, он не чувствовал ничего, кроме злости, которую и не думал усмирять. Перепрыгивая через несколько ступенек, взбежал по мраморной лестнице и что есть силы заколотил в дверь. Пусть только не откроют – выломает! Но не успел он и трех ударов сделать, как дверь отворилась. Он ожидал увидеть перед собой одну из тех служанок (хоть Василики, хоть Ставрулу), которые постоянно жили в доме и которые каждый раз, когда Авинаш приходил к Эдит, встречали его, украдкой посмеиваясь. Он уже представлял, как оттолкнет озадаченную девушку с пути и вихрем помчится к спальне Эдит, чтобы застать ее с любовником. Но когда вместо служанки дверь ему открыла сама Эдит, у него заплелись ноги и он чуть было кубарем не скатился по лестнице.

Как бы пьян он ни был, он заметил, что под бежевой накидкой, которую Эдит второпях набросила на плечи, не было ничего, кроме белой ночной рубашки на тонких лямках. Волосы ее разметались по плечам, спадая волнами до самой поясницы; прежде чем спуститься к двери, она успела схватить светильник, тени от которого теперь играли на ее лице. Она была прекрасна. Гнев поднимался огненной волной.

Эдит поймала пошатнувшегося Авинаша за руку, затем, ни слова не говоря, провела его в гостиную, где все еще горел камин, усадила на покрытый овечьей шкурой диван и попросила служанок, разбуженных всем этим шумом, подать чай.

Той лунной майской ночью, сидя у камина в гостиной Эдит, Авинаш явственно понял две вещи.

Во-первых, он никогда не сможет оставить Эдит. Он готов сделать все что угодно, только бы она была частью его жизни; готов играть в эту игру по ее правилам. Не хочет выходить за него – и не надо; захочет переехать в другую страну – он уедет вместе с ней. Он знал, что это сильно опечалит его оставшихся в Бомбее родителей, но он согласен был на жизнь рядом с Эдит, даже если у них никогда не будет детей. (Авинаш полагал, что, если женщина ни в какую не желает выходить замуж, вряд ли она захочет и становиться матерью.) Во-вторых, от этой ревности, ядом растекавшейся по венам, ему никогда уже не избавиться, до тех пор пока он любит Эдит, как не избавиться ему и от чувства, что чего-то в их отношениях не хватает.

Не было в постели Эдит никакого другого мужчины. И не будет. Не обжигающая страсть, а спокойствие, нежность и какая-то тоска – вот что наполняло их занятия любовью в ту ночь, и тогда-то Авинаш понял, что эта женщина, отказавшаяся стать его женой, останется ему верна до конца своей жизни. Незачем Авинашу переживать из-за каких-то там немецких офицеров, армянских интеллигентов или турецких мальчишек, потому что главным его соперником была лишь любовь Эдит к одиночеству.

Почувствовав прикосновение к своему лицу, он очнулся, вырвавшись из плена воспоминаний, и поднялся на ноги. Была уже почти половина восьмого. Нет времени сводить счеты с прошлым. Если Эдит не хочет ехать на бал к Томас-Кукам, значит, он поедет один. Но что это? Эдит-то, оказывается, давно уже надела туфли и с очаровательной улыбкой ждала его.

Христо проводил их до двери. На улице было до того холодно, что даже звездный свет, казалось, замерзал по пути к земле. На набережной уже сейчас начали пускать новогодние фейерверки. Воспользовавшись отсутствием луны, Млечный Путь и звезды, привольно раскинувшись на небосводе, не переставали подмигивать людям. Укутавшись в меховое манто, Эдит подцепила Авинаша под руку и прижалась к нему. Обернутую чалмой голову она немного наклонила вниз. Во всем городе не шевелился ни единый лепесток. Без ветра город окутало странное спокойствие, не нарушаемое даже разрывами фейерверков; в воздухе висели разноцветные светящиеся шары. На Англиканской церкви забили колокола, возвещая скорое наступление нового года.

Авинаш с Эдит шли по вымощенной известняком дороге, которая вела на Вокзальную площадь, – шли, не говоря ни слова, как муж с женой, давно высказавшие все слова.

Сюмбюль, раскачивающуюся на обмотанном вокруг шеи шелковом поясе, обнаружила именно я. Она повесилась в своей башне на одной из балок. Ее светловолосая голова свисала на грудь под странным углом, как у тех устроителей покушения на Мустафу Кемаля, которых как раз в то время казнили и чьи фотографии на виселицах печатались во всю страницу в газетах. Ее белое нагое тело тихонько качалось под дуновением залетавшего с улицы ветра, как будто в такт какой-то песне, а бледные ноги ударялись друг о друга, отбивая ритм. В луче солнечного света, проникавшего в башню сквозь зарешеченное окно, весело кружились в воздухе пылинки, как будто бросая вызов смерти.