Мне никогда не нравилось ездить в машинах скорой помощи. Сидя внутри, ты чувствуешь себя неуютно, словно оказался запертым в темнице. Не понимаю, почему в кузове медицинского автомобиля не делают окон. Неприятно, когда ты лишен возможности видеть, что происходит снаружи, особенно если машина мчится сквозь буйную ночь под грохот орудий, как мчались мы, торопясь поскорее доставить метавшуюся в лихорадке Катрин. В бреду она непрестанно выкликала имя своего жениха, но не как человек, который зовет любимого, нет – Катрин осыпала его проклятиями за все, что ей пришлось пережить. Это было особенно ужасно, потому что за все прошедшие месяцы с ее губ не сорвалось ни единой жалобы. Девушка стойко принимала свою участь и даже заявила, что ответственность за случившееся лежит и на ней тоже: никто не соблазнял ее, она сама охотно предавалась любовным утехам. Именно эта прямота и откровенность нравились мне в характере моей подопечной. Гораздо проще было бы разыграть из себя наивную жертву коварного соблазнителя, ведь на тот момент Катрин едва исполнилось восемнадцать. Но она с самого начала подчеркивала, что знала, чем все может обернуться. Однако ни Катрин, ни ее жених не могли знать, что немцы оккупируют Бельгию и что им не удастся заключить брак.

Я думала об этом, сидя в машине скорой рядом с закутанной в одеяло Катрин и держа на руках ее ребенка. Мы ехали по темным улицам на другой конец Лондона, прислушиваясь к непрекращающейся пальбе и глухим разрывам. Наконец автомобиль подкатил к воротам госпиталя. Нас направили через сад к инфекционному отделению. Я с тревогой увидела, что это одноэтажное строение, больше похожее на армейский барак. Место было довольно открытое, что создавало дополнительную опасность при авианалетах. Но отступать было поздно, больную уже выгрузили из машины и внесли в приемный покой. Катрин продолжала цепляться за мою руку, так что мне пришлось разжать ее пальцы, когда явились сестры, чтобы забрать пациентку в палату. Молодая мать в отчаянии закричала: она находилась в бреду и явно не осознавала, что происходит вокруг. Бедняжка застряла в каком-то своем пугающем мире: утопая в нем, она чувствовала единственную потребность – крепко держаться за знакомого человека. Я с неохотой передала новорожденную девочку медсестрам – крошечный комочек новой жизни, который я всю дорогу бережно покачивала на руках. Сестры подхватили сверток и заворковали над ним.

Следующие две недели Катрин боролась за жизнь, а я разрывалась между работой у себя в больнице и визитами в инфекционный госпиталь, пренебрегая при этом нуждами остальных беженцев, за исключением уроков английского. Многие роптали, кое-кто поговаривал, что девчонку постигло возмездие за грех, а некоторые, видя мое отношение к ней, даже высказывали сомнения по поводу морального облика британцев. Сюзанну это очень позабавило. Она поделилась со мной своей историей о «Белоснежке и семи гномах». Белоснежкой окрестили одну француженку, которая взяла к себе на постой семерых волонтеров из отряда гражданской обороны. Добрая женщина звала их «моя семерка», отсюда и возникло прозвище Белоснежка. Она объясняла свой поступок тем, что поднимает моральный дух героев заботой о них. «Ну, поднимался ли у них моральный дух – это другой вопрос», – со смехом добавила Сюзанна. Еще одна симпатичная французская беженка так восхищалась служащими Королевских ВВС, которые присматривали за Блоссом – аэростатом на Бертон-Корт, – что никакая сила не могла помешать ей пролезть через ограждение из колючей проволоки, чтобы предложить героям свою заботу и утешение. Жалобы на нарушения со стороны наших подопечных поступали к Сюзанне. Разбираться с ними было непросто, но благодаря потрясающему чувству юмора и галльскому здравому смыслу ей удавалось проявлять чудеса дипломатии и улаживать конфликты. Всякий раз, когда у меня возникали подобного рода недоразумения, я обращалась за помощью к Сюзанне.

Однажды вечером мне показалось, что Катрин узнала меня. Она была бледнее обычного, но вдруг затихла и перестала метаться в бреду.

– Я умираю? – слабым голосом произнесла она.

– Нет, напротив, ты поправляешься.

– Мне все равно. Если умру, заберите ребенка себе. Я собиралась назвать ее в вашу честь. Вчера приходил священник, но я слишком устала, у меня не было сил говорить с ним. Он сказал, что девочку надо крестить, а мне следует исповедаться. Я не захотела, и сестра отослала его.

– Не думай пока ни о чем. Сейчас для тебя главное – поправиться, – сказала я Катрин.

Однако в тот вечер налет был таким сильным, что я сомневалась, доживем ли мы все до утра. Больные перепугались, и старшая сестра инфекционного отделения, опасаясь паники, взялась развлекать их. Она и две другие сестры маршировали взад-вперед по палате в противогазах, напялив на голову ночные горшки вместо касок. Старшая сестра была маленькой хрупкой женщиной, но обладала отвагой львицы. Через несколько минут после начала представления пациенты помирали со смеху.

– Давай с нами, – позвала она меня. – Развеемся, пока есть время.

Неподалеку ухнула огромная бомба, стекла угрожающе задребезжали.

– Ну же, присоединяйся! – позвала меня старшая сестра.

– Я умею только плясать вприсядку и крутить колесо, – сказала я, выходя на сцену. Заправив за пояс полы моего форменного платья медсестры Красного Креста, я прошлась колесом по палате и пустилась в пляс. А мои коллеги пели и стучали по ночным горшкам, отбивая ритм.

Радостно было слышать хохот пациентов, к тому же, если ты ходишь колесом по палате, невозможно думать ни о чем другом. Когда стихли аплодисменты, затих и гул моторов над нами – самолеты отправились бомбить другую часть Лондона.

– Тебе лучше уйти, пока они не вернулись, – шепнула старшая сестра.

Я посмотрела на спящую Катрин. Она была похожая на маленькую усталую девочку с волосами, заплетенными в две косички. Ребенок тоже крепко спал в колыбели у изножья кровати.

Я спустилась в метро. Повсюду на платформах спали люди, массы людей – совсем как в Дувре после эвакуации из Дюнкерка. Мне нужно было сделать пересадку на Пиккадилли, здесь белая линия отделяла узкий кусок перрона, предназначенный для пассажиров. Вонь на станции стояла ужасающая: запах мочи, экскрементов и пота, исходивший от сотен немытых тел, смешивался с густым запахом карболки. Я перекинулась несколькими словами с дежурными медсестрами, восхищаясь их выносливостью и мужеством. Сомневаюсь, что смогла бы продержаться в таких условиях нескончаемо длинную ночь. Но дежурные сестры – свежие, подтянутые, деловитые и внимательные – спокойно выполняли свои обязанности, приходя на помощь тем, кто нуждался в их внимании и заботе. Мы в Челси ненавидели, когда нас отправляли на дежурство в бомбоубежища, притом что небольшие укрытия у нас в районе не шли ни в какое сравнение с огромными подземными убежищами на станциях метро. Девушки, работающие там постоянно, были настоящими героинями.

Возвращаясь однажды поздно вечером после очередного визита в инфекционный госпиталь, я решила срезать путь и пройти переулками. Поскольку транспорт не работал, добраться до Чейн-Плейс можно было только пешком. Авианалет начался как обычно, но, когда я уходила от Катрин, наступила небольшая пауза, лишь отдаленные выстрелы нарушали тишину ночного Лондона. Проходя по одной из улиц, я заметила группу людей, склонившихся над чем-то вроде дыры в фундаменте разбомбленного дома. На лобовом стекле припаркованного рядом автомобиля виднелась табличка «доктор». Было темно, но я сумела разглядеть троих мужчин и женщину. Женщина была одета в форму медсестры.