Глядя в направлении Вестминстера, я насчитала в небе над Лондоном более восьмидесяти аэростатов – пылающий серебристым огнем заградительный вал, призванный защищать нас от низколетящих вражеских самолетов. Но в настоящий момент все вокруг дышало спокойствием и миром: люди неспешно прогуливались по дорожкам парка и вдоль набережной Темзы, матери катили детские коляски, старики вели своих собачек на поводке. Тихая, размеренная жизнь. Невозможно было поверить, что блестящие штуки, висящие у нас над головой, – знак начавшейся войны. Само слово «война» казалось настолько далеким и архаичным, что разум отказывался вмещать стоящее за ним событие.

На одной из аллей мы повстречали мою норвежскую приятельницу Асту Ланге в сопровождении ее пса по кличке Пер Гюнт. Пер Гюнт – терьер с черно-белой жесткой шерстью, чье происхождение окутывала густая тайна, – был такой же интеллигентный, как его хозяйка, знакомству с которой я обязана нежной привязанности пса к моей маленькой таксе. Аста была взволнована последними новостями. Гуляя по парку, мы обсуждали события в Польше. Моя приятельница считала, что излюбленные разглагольствования Гитлера насчет «Лебенсраум» [17] имеют непосредственное отношение и к Норвегии с Данией. «Он положил глаз на наши луга и молочные фермы. В конце концов, ему же нужно чем-то кормить полчища своих убийц. Помяните мое слово, скоро мы сами в этом убедимся!» Аста – небольшого роста, уже немолодая, но чрезвычайно живая и подвижная – была из тех милых людей, которые вызывают доверие: что бы ни случилось, вы всегда можете на них рассчитывать. Твердость характера, решительность и какая-то поразительная жизнестойкость привлекали меня к Асте точно так же, как мою Вики привлекал ее крепкий жилистый терьер. Аста жила неподалеку, на Чейни-Гарденс. Мы часто встречались, гуляя с нашими питомцами на просторной лужайке возле Королевского госпиталя – излюбленном месте игр детей и собак.

Теперь всех тревожила лишь одна мысль: каким образом война повлияет на нашу жизнь? Кэтлин Маршман, работавшая в мастерской для инвалидов, задавалась другим вопросом: как долго они смогут продержаться на плаву. Вдова морского офицера Кэтлин как никто понимала, что означает начавшаяся война: вскоре им станет трудно доставать материалы для поделок, и в результате солдаты, искалеченные прошлой войной, лишатся источника дохода, их мир, построенный с таким трудом, рухнет под натиском новой беды. А вместе с ним пошатнется и без того хрупкое душевное равновесие этих людей. Всего несколькими неделями раньше королева посетила выставку-продажу поделок инвалидов войны в «Кларидже» [18] . Среди организаторов выставки было немало представителей аристократических семейств, в том числе две девушки, чьи портреты я писала. Кэтлин и ее старшая дочь Энн принимали участие в подборе экспонатов.

Благодаря интересу ее величества торговля на выставке шла бойко. Мастерская Кэтлин получила достаточно заказов, чтобы на некоторое время занять людей. Но это пока, а что дальше? Кэтлин Маршман обладала редким даром – умением превращать самое незначительное событие в праздник. Чрезвычайно радушная и щедрая, она любила гостей. Квартира Кэтлин, как и моя, была постоянно переполнена визитерами. При этом каждого из пришедших хозяйка встречала так, словно он единственный, кого она по-настоящему ждала. Дочь Кэтлин, Энн, последнее время выглядела печальной. Вскоре я узнала, что девушка переживает из-за несчастной любви – ее неудачный роман недавно закончился разрывом. На самом деле Энн была по натуре веселой и на удивление бескорыстной. Невероятно трогательной выглядела ее нежная забота о младшей сестре Пенти. Если учесть, насколько привлекательной была сама Энн и каким вниманием она пользовалась у молодых людей, полагаю, многих из ее поклонников смущало присутствие рядом с предметом их страсти умственно отсталой девочки.

Энн обожала танцы, в настоящее время главным ее увлечением была чечетка. Я часто слышала, как она репетирует у себя на кухне, которая находилась как раз над моей спальней. Иногда Энн спускалась ко мне – потанцевать в огромной студии с паркетным полом – и заставляла вместе с ней разучивать новые па. Я дружила с семьей Маршманов с первого дня, как только переехала в дом № 33 по Чейн-Плейс. Но теперь, после объявления войны, все мы инстинктивно жались друг к другу. Жизнь Кэтлин Маршман во многих отношениях была непростой, однако сейчас больше всего ее беспокоила судьба маленькой Пенти.

Первые дни войны были на удивление тихими. Погода в начале сентября тоже стояла тихая и солнечная. Как будто и природа, и люди погрузились в какую-то странную задумчивость. Однако Королевские ВВС отнюдь не бездействовали: бомбардировщики совершили первые налеты на Вильгельмсхафен и Киль [19] . Кроме того, наши самолеты сбрасывали антивоенные листовки на немецкие города. Королевский флот начал блокаду Германии со стороны моря. Последовали ответные действия – подводная лодка противника атаковала британское торговое судно.

Пятого сентября нас потрясло известие о нападении на трансатлантический лайнер «Атения», следовавший в Нью-Йорк. Гражданское судно было торпедировано без всякого предупреждения и затонуло в 250 милях от Донегола. На борту находилось 1400 человек, триста из них были американцами. Большинство пассажиров подобрали британские эсминцы, однако 128 человек утонули.

Думаю, что гибель «Атении» заставила нас очнуться и в полной мере ощутить реальность войны. Ведь жертвами этого жестокого нападения стали ни в чем не повинные мирные граждане, такие же, как и мы. Моих юных натурщиц из Южной Африки, дожидавшихся своего парохода в Кейптаун, охватила настоящая паника. Я вздохнула с облегчением, проводив их наконец на вокзал, откуда специальный поезд доставлял пассажиров в порт. Там девушек ждал корабль, название которого они узнают, только когда окажутся на борту. Мы прощались на перроне, окутанные полумраком, поскольку из-за светомаскировки огни едва теплились. Это был печальный финал их первого светского сезона в Лондоне.

И все же мы оставались в Англии, приближаясь к зиме и ужасам войны, всё отчетливее нависавшим над нами, в то время как они уплывали к свету и солнцу в страну, где налеты вражеской авиации были маловероятны. Я смотрела в окно вагона на их прекрасные свежие лица до тех пор, пока поезд не тронулся с места. Вместе с ними из моей жизни уходило что-то живое и яркое, оставляя меня стоять в одиночестве посреди темной, унылой и холодной станции. Меня охватило чувство пустоты, похожее на то, что я испытала, когда мы провожали эшелоны с детьми, которые отчаянно махали своим растерянным родителям. Портрет Мэг не был закончен, он все еще стоял на мольберте у меня в мастерской. Вернувшись с вокзала, я долго смотрела на него: юная девушка в бледно-розовом платье – наряд, в котором представленная ко двору Мэг делала свой реверанс перед королем и королевой, – но теперь картина казалась лишь трагическим напоминанием об ушедшем мирном лете. Лето, которое превратилось для дебютантки в сплошную череду веселых вечеринок, танцев, в посещение оперы, балетных спектаклей и театральных постановок, на многие из которых я ходила вместе с ней.