— Саблю дедовскую возверни мне! — строго сказал Матвей. — У меня всяко сохраннее будет.

Я не то чтобы растерялся, но категорически не хотелось признаваться, что о сабле ничего не знаю. А еще крайне противно было думать о том, что я, так уж получается, если тут и там отвечаю за чужие грехи, проиграл саблю. Ведь, по логике, так оно, скорее всего, и случилось.

— Не, нет! Ты не молчи, окоём непутевый, не говори, что и саблю дедову, что он у турецкого паши забрал, не пропил? — заволновался Матвей Иванович, путаясь в «не».

— Если и так, то верну! — сказал я, а взгляд так и норовил стыдливо ухнуть в пол.

Матвей встал со стула и начал расхаживать по кабинету, пыхтя, как паровоз.

— Говорил я Петру Никифоровичу, что крестника моего, тебя, охламона, нужно в казацких обычаях воспитывать. А он все хотел, чтобы ты справным барином стал, да вхож был в дома дворянские в Екатеринославе да в Ростове. Все мамка твоя, непутевая, — бормотал себе под нос пожилой казак.

— Ты, дядька Матвей, мамку не трогай. Какая бы ни была, она моя мать, а ты власти над ней не имеешь, — зло сказал я, будто речь шла о моей собственной родной матери.

А, получается сейчас, что и о моей.

— Ты не помнишь? — спросил Матвей Иванович, посмотрел на меня, тяжело вдохнул и сказал. — Оно и лучше, не знать тебе такого позору.

Установилась пауза в разговоре, а в воздухе теперь витала недосказанность.

— Ну? Расскажи! — решил я нарушить тишину.

И Картамонов рассказал… Мать-то моя, если так прикинуть, еще большая сволота, чем тот я, прежний. Оставила меня и отправилась с полюбовником прожигать свою жизнь. Да и попутного бы ей ветра меж ягодиц. Но тут ведь что — она годовой доход с поместья забрала. И доподлинно Матвей Иванович только об этих деньгах знает, но высказал догадку, что Мария Марковна, так зовут мою маму, забрала и сбережения отца.

— Они, понимаешь, должны быть. Петр Никифорович, батька твой, мог и гульнуть, но вместе с тем, рачительный был, деньгу к деньге прикладывал, да в сундук складывал. Твое поместье не хуже моего денег приносило, даже и больше. Так что думай, могу ли я называть Машку курвой али нет, — сказал Матвей.

— Нет, — припечатал я.

— Что нет? — спросил сосед-помещик.

— Не можешь называть ее курвой, — сказал я.

— А ты с каких пор со мной на «ты», да еще и указываешь? Это я буду тебе указывать, шалопай ветреный, — вновь стал закипать мой гость.

— Да хватит уже! — раздраженно выкрикнул я. — Вы мне скажите, есть ли люди, что мне смерти желают? Еще… кроме тех бандитов.

— Жебокрицкий мог чудить. Да, нет, на что ему это? Красницкий? Нет, — размышлял вслух Матвей Иванович, не обращая внимания на меня.

Парашка тем временем принесла нарезанной вареной говядины, кусок жареной колбасы, а еще зачем-то баранок и грубо наколотого сахара, который выглядел серым и будто мокрым, неаппетитно. Ах да, тут же чаевничают, потому и сахар. Правда, в чашке нечто чуть мутноватое, и это точно не чай.

Почему я спросил о том, кто мог желать моей смерти? Так на голове я с утра обнаружил шишку, свидетельствующую о явном ударе. И возникает в целом закономерный вопрос: как я оказался вдали от дома, в снегу, без сознания?

— Наську не трожь, — после перечисления, наверное двадцати, не меньше, фамилий, Матвей вновь поднял тему дочери.

— Ты не серчай, крестный, но девице схуднуть бы, — сказал я и сразу понял, что мои слова — ужасный поклеп, во вселенной Матвея Ивановича, конечно.

Тот выпучил глаза, сжал кулак и снова поднялся со стула.

— Да там каждый фунт веса — все на месте. Что бы ты понимал, охламон. Девка в соку! — закричал гость.

«Ни килограммом меньше! Только в рост!» — наверное, таким может быть девиз семьи Картамоновых.

— Захочет, пусть со мной приходит заниматься, если вы недалеко живете. Вместе стройнеть будем, — сказал я, макая бублик в малиновое варенье и заедая это куском мяса.

Это я так с бубликами и вареньями худеть собрался. Или веду себя, как большинство людей: сейчас наемся вредного, а завтра, все — сажусь на правильное питание.

— Верни саблю да поеду я. Нешто сердце стучит. Немолод, но не помру, пока Наська замуж не выйдет. Вот думал ране, что вы повенчаетесь, а нынче… Завязывал бы ты с играми, да шалости разные вытворять, — сказал Матвей Иванович и встал из-за стола, что чудом, не иначе, всё ещё удерживал самовар. — Понял я, что саблю ты проиграл. Расстроился. Видеть тебя боле не хочу. Вот ей-богу, взял бы грех на душу, убил бы, но Петра Никифоровича, батьку твоего, больно уж любил. Все. Прощевай. Долг в триста рублей прощаю, но появишься рядом с моим домом — заберу твоих коней. Саблю, окоём проклятый, ты проиграл, а коней оставил… Тьфу! Они добрые кони, но сабелька — память родовая!