— Нет столько! — повторил пассажир, который огреб от дальнобойщика вместо водителя.

— Крутая тачка есть, денег нет, — покачал головой краснолицый, сделал шаг вперед, хищно улыбнулся и протянул руку ладонью вверх и растопырив пальцы. — И перстень есть золотой, вот им и плати.

— Ладно-ладно. Мы поищем, — забормотал пассажир. — По сусекам поскребем, может, найдем что.

Он сел в салон, засуетился там. Водитель, жалобно глядя на «Леонова», принялся шарить по карманам своей громоздкой кожаной куртки, выгребая оттуда смятые купюры. Его руки дрожали, и он ронял то рубли, то мелкие доллары.

Пассажир вылез из «девятки», забрал у него деньги, пересчитал, зыркая на меня недобро. Все это время «Леонов» ему рассказывал, как ему дороги обочечники, и на чем он их вертел. Учил быть вежливыми на дороге и не обижать слабых.

— Сорок четыре тысячи и тридцать два доллара, — отчитался пассажир, сделал жалобное лицо.

— Нэт больше. Прости засранцев, да? — заблеял водила, подходя к приятелю и готовясь держать оборону.

Дальнобойщики начали брать их в кольцо.

— Домкрат эст! — воскликнул водитель. — Хороший! Насос есть, аптечка. Все бери!

«Леонов», которого дальнобойщики признали лидером, скосил на меня глаза.

— Ну?

Я молчал. Армяне тряслись, ожидая расправы. Дальнобойщики сжимали кольцо.

— Как мне домой попасть? — спросил я. — Пешком далеко, нога болит. Мопед не едет.

— Довезу тебя до остановки, — сказал Леонов. — Деньги берешь?

— И домкрат.

Я протянул руку и забрал пресс из мятых купюр, пересчитал, мысленно усмехаясь, что мироздание позаботилось обо мне таким экстравагантным способом, подкинуло недостающую сумму. Армяне положили домкрат в авоську и отдали мне.

Водители загрузили мопед в прицеп КАМАЗа, я залез в водительскую кабину, увешанную грудастыми дамами. Стояли мы еще минут десять. Все это время я расспрашивал Егора Олеговича, так звали водителя, о ценах на грузоперевозки, записывал телефоны водителей с машинами. Так за разговорами я доехал до остановки, а потом в давке, с неисправным мопедом, дважды пересев с автобуса на автобус, в начале седьмого приехал домой. До сделки оставалось всего ничего. Денег у меня теперь было достаточно, но, чтобы чувствовать себя уверенно, придется все-таки две акции продать.

Увидев меня, перепачканного грязью, с нерабочим мопедом, мама схватилась за голову.

— Разбился?

— Тяв-тяв! — гавкнул выбежавший навстречу щенок и завилял хвостом, вчера я отругал Борю за то, что он закрывает малыша в ванной, чтобы тот не мешал, и брат устыдился, стал уделять время щенку и следить за ним.

— Упал. Колесо заклинило, — сорвал я, вешая куртку в прихожей.

Мама осмотрела ее и ахнула.

— Вот это дырища на локте! Такую незаметно не зашьешь… О боже, и руки все ободрал! Пойдем, промоем раны, обработаем перекисью.

В ванной, глядя, как пузырится перекись водорода, я думал, что все-таки мама растет над собой. Год назад она обрушилась бы на меня с упреками и вынесла мозг, а сейчас лечит, заботится…

Переодевшись в спортивки, я закатил их выше колен. Левое колено не пострадала, а на правом была содрана кожа, как и на руках, и наливался кровоподтек.

— Теперь каждый раз буду переживать за тебя, — бормотала мама, смахивая розовую пену салфеткой.

— Я ж осторожный и… — попытался ее утешить я, но меня прервала трель дверного звонка.

— Мы кого-то ждем? — спросил я. — Сделка же в восемь. Или ты ее перенесла на пораньше?

Мама мотнула головой.

— Нет. Я не знаю, кто это может быть. — Она округлила глаза и поднесла ладони ко вспыхнувшим щекам. — Господи, неужели директор? Будет угрожать, шантажировать… Или подослал кого.

— Вряд ли, — сказал я, тоже насторожившись. — Ты побудь здесь, а я пойду посмотрю. Если пожаловал кто незнакомый, я скажу, что взрослых нет дома.

Но к двери уже ломанулся Боря, глянул в глазок и радостно крикнул:

— Ма! Это к тебе.

Я закрыл рукой лицо. Боря не понял моего жеста и просто указал на дверь. Я приник к глазку. К нам явился седой узколицый мужчина с черными усами-щёткой, светлую куртку перечеркивала лямка переброшенной через плечо сумки.

— Василий Алексеевич, — объяснил Борис шепотом.

Я посмотрел в глазок, теперь — внимательнее. Линза чуть искажала картинку, но было ясно, что гостю лет 40–45, усы черные, густые волосы наполовину седые, глаза темно-карие, глубоко посаженные. Бывает, смотришь на человека, и он сразу не нравится; ну, или мгновенно располагает к себе. Я прислушался к ощущениям: ни симпатии, ни антипатии этот человек не вызывал.