Все случаи были объявлены приемлемыми в декабре 2002 г. Это было «ускоренное продвижение» в Суде. 1 июля 2005 г. Комитет Великой Палаты отклонил апелляцию России, и в Комитете Министров начался процесс приведения приговора в исполнение и его последствий.

Автор этой книги также представлял, в июле 2004 г., заявителей в первом экологическом деле против России, Фадеева против России [839] , связанном с вопросами серьёзного загрязнения и права заявителей на перемещение из области вокруг завода «Северстали» в Череповце, где они живут, тем более, что они получили от местного суда распоряжение относительно их переселения. 9 июня 2005 г. заявители выиграли своё дело. Россия стремится обжаловать и это решение.

Этот случай, как и чеченские, затрагивает не только суверенитет России, но также и самые чувствительные и потенциально стеснительные вопросы государственной политики.

Россия ныне — один из лучших клиентов Суда, затопивший его заявлениями. Превосходно подводит недавно итоги последний (июнь 2005 г.) Отчёт Парламентской ассамблеи Совета Европы относительно соблюдения Россией своих обязательств:

За двумя скандальными исключениями Гусинского и Илашку, которые вели к требованиям националистических политиков немедленного исключения России из Совета Европы, можно увидеть, что большинство этих случаев не касается самых спорных событий в России. Скорее, они непосредственно относятся к проблеме, к которой обращается этот текст: систематической неспособности российской судебно-правовой системы обеспечить эффективные средства против нарушения конвенционных прав [841] .

Трансплантация невообразима без существования двух достаточно разделённых и независимых тел. Нельзя приступить ни к какому анализу понятия юридической трансплантации, не разобрав сложности отношений между одним государством и другим.

В первой антиномии мы находим два аспекта суверенитета, которые неразрывно связаны, особенно когда суверенитет оспаривается, или находится под угрозой. Первый это внешнее, что есть не что иное как что бы мы ни определили как самих себя. Суверенитет определён относительно другого, может представляться только в противовес чужому. Большей частью это — царство фантазии, паранойи, воображения того, что неприемлемо само по себе или есть непотребство, коим нельзя сознательно наслаждаться, но всегда конструируется как кража того, что представляет для нас драгоценность. Как выразился Славой Жижек,

Это означает, в частности, грубые нарушения прав человека, о коих «мы» никогда и не помышляли бы, но кои «они» совершают, или, по меньшей мере, таят желание совершать.

Вторая антиномия является внутренним, органикой, сущностью национальной государственности — столь частая в английской юриспруденции подлинная грядка для развития права, почти примордиальная почва, развивающаяся разрастанием через прецедентное право [843] . Вовсе не должно удивлять, что разговоры о «юридической культуре» заразны, и несут в себе всю двусмысленность любого использования того ящика Пандоры, коим является слова «культура». У нас, конечно, есть «культура прав человека», без которой не может быть никаких прав или правовых средств: и юридическая культура Других вообще не является действительно законной, но они могут превзойти нас в искусстве, литературе или музыке.

Эта вторая антиномия суверенитета также связывает внутреннее и внешнее. Для Англии, парламентский суверенитет был оплотом национального характера, для многих левых — гарантией демократического социализма в будущем. Его следовало любой ценой защитить от иностранных новшеств, особенно в форме положительных прав, начиная с 1789 г. В то же время, он всегда означал господство, особенно превосходство Уэстминстера над Эдинбургом и Кардиффом — для А. В. Дайси, непримиримого противника гомруля и защитника унии между Британией и Ирландией, над Дублином [844] .

Действительно, язык суверенитета активно использует антропоморфические, часто биологические, метафоры. Мы говорим о «государственном организме» (body politic), о корпусе права (body of law). Именно поэтому понятие «юридической трансплантации» произвело такой резонанс, даже если другие термины вроде «транспозиции» или «ирритации» могут быть более точны в конкретных контекстах [845] .

Именно в этом моменте само право неоднозначно. Это то, что формирует нас, как англичан или американцев; это — то, что, если не примордиально, уже присутствует. Присущий ему консерватизм усилен практикой судей и адвокатов. В то же время, оно непрерывно преобразовывается через практику, не в последнюю очередь, потому что наше право — не единственное. Другие также имеют право как историю и как практику, и никогда в зафиксированной истории невозможно было избежать смешения.