Все облако было лучезарным, праздничным, но праздничным как бы внутри, про себя, и только на верху его, в недоступной, пугающей вышине, где мелькающей точкой реяла какая-то отважная птица, сгустились синие тени.

Как бы удивились, наверное, мужики, если б могли знать, что он занимается таким пустячным, не мужским делом: любуется облаком. Ведь что — облако? Вода, по сути дела.

— Да-а, — начал разговор о политике дядя Леша Мойкин, — народу в деревне мало. А почему? В городе лучше жить, все туда и бегут. Обратно — театры, кино.

Мужики засмеялись.

— Налей, Женька, ему еще одну, — посоветовал кто-то, — он тогда с обеда и работать пойдет.

— Давай, давай, — помаргивая синими плутоватыми глазками, зашепелявил дядя Леша.

— Сиди, старый пестерь, потом грузи тебя в машину, — сказал Колесников, разливавший вино.

— Начитаешься, дядя Леша, газет, — сказал Карташов, принимая стакан, — повторяешь, чего другие говорят. Не лучше в городе, а легче, не работая проживешь. А в деревне каким ты придурком устроишься?

— Старый, — язвил Колесников, — ты в театре-то давно ли бывал? Тебе там, поди, больше всего буфет нравится. Еще бы даром давали.

Дядя Леша Мойкин, исполнявший в бригаде необременительную роль шута и гонца за вином, работал последний год. Ему, изработавшемуся за свою трудную ломовую жизнь, работать в бригаде становилось тяжело, но он держался, чтобы пенсия вышла побольше, и его обычно ставили на легкие, пустяковые работы, хотя, подвыпив, мужики порой ворчали, что они его обрабатывают.

— Бабоньки, — зычно закричал Колесников, — идите сюда!

Из сарая сортировки вышли четыре женщины. Лиц их разглядеть было нельзя, заметно только, что они смотрят в их сторону и смеются.

Пересмеиваясь, чтоб придать себе больше смелости, женщины спускались по холму.

— Нам-то дадите картошки? — улыбаясь, крикнула та, что шагала впереди. Полная, в темно-бордовом старом, тесном ей в плечах и животе, пальто она бодро выступала крепкими в красных резиновых сапогах ногами.

— Шевелитесь, — подгонял Колесников, — не останется!

— Ишь, радешеньки, напустились. Рожи-то сколь не толсты.

— Да и вы не шибко тонки.

— Передняя особенно.

— Есть за что подержаться, — зубоскалили мужики.

Гостьи подошли и остановились, решая, где присесть. Наконец уселись, подвернув под себя полы пальто и плащей, брали картошины, разламывали и осторожно, чтоб не замараться в саже, выедали жаркую сердцевину.

— Старый, а ты говорил, в деревне народу нет.

— Мы не деревенские, — возразила самая молодая, которой, видно, было зазорно прослыть деревенской.

— Откуда же вы эдакие баские взялись-то? — любезничал Колесников.

— Из вытрезвителя, — в тон ему ласково отвечала пожилая в сером платке женщина.

— Вот где свидеться пришлось. Здравствуй, Маня! — Карташов под хохот мужиков обнял ее.

— Да что ты, леший какой, медведь, — отталкивала она его сердито.

— Попалась, Анфиса! — смеялись ее товарки.

— Ничего, ничего, — подзадоривали мужики, — пускай, он соскучился.

— Со второго кирпичного мы, — когда хохот стих, приветливо сказала та, что в красных сапогах, и, дотянувшись до чемоданчика Карташова, взяла щепотку соли.

Она одних лет с ним, пожалуй, даже чуток помоложе. У нее небольшие руки, ровно остриженные ногти, подвижные губы, Она взяла соли и улыбнулась, очевидно, сама себе, не той общей, публичной улыбкой, с какой хохотала только что, а улыбкой своей, милой, преобразившей ее. Карташов так удивился этой подсмотренной перемене, что чуть сам не улыбнулся какой-то новой, неизвестной ему улыбкой.

— Бабоньки, будете? — Колесников откупоривал очередную бутылку.

— Как же, как же, только ждите. Нам на смену еще.

— Во, бабы после картошки и работать пойдут.

— Пойдем, не вы, пьяницы.

— Попросили нас, народу на заводе не хватает.

— Деньги-то куда хоть девать будете? — спросил Карташов.

— Приходи, так и тебе дадим, — ответила та, в красных сапогах.

— Ой, Лизка, — недоверчиво ахнула Анфиса.

— Мишка, не теряйся! Обряди ее чередом.

— Не верь им, — отговаривал Колесников, — у баб язык шерстяной, зовут только.

— Ну, — согласился Карташов, — придешь, а за дверью мужик с безменом.