— Это козе понятно. — Соломин сам недавно прочел этот рассказ, конечно, не на мокром от огуречного рассола журнальном листке, а в книге. Интересно, какое впечатление произвел он на Колесникова.

— Поп ему и толкает проповедь: верить надо в жизнь!

— Точно! — воскликнул Соломин, и мысль эта снова поразила его. Разом искупались все сомнения. Но куда же клонит подковыра Колесников?

— Нет, Юра, не точно, это только на бумаге все гладко. Что ж бабы наши в жизнь верить не хотят, недовольны всем: то мужики денег им мало носят, вино жрут, то ребенка в ясли не устроить…

— Это только одна сторона жизни, — возразил Юра.

— Да? — взъелся Колесников. — Это не одна сторона жизни, а ложь…

— Кончай, Женька, бакланить, — сказал Карташов, — пришли.

На дне глубокой, с широко раскопанными откосами траншеи тянулись призаваленные с боков утоптанной глиной серые асбестоцементные трубы коллектора ливневой канализации. По горам бурой глинистой земли на левом краю траншеи перелетала бойкая желтогрудая птичка. Завидев рабочих, она громко пискнула и упругим ныряющим полетом понеслась прочь.

Конец крайней трубы коллектора был скрыт в мутной луже. Из середины лужи торчала грязная доска.

— Так, Юра, каждый день, — жаловался Колесников, — с вечера уходим — сухо, а к утру насосет.

— Женька, — по-хозяйски распорядился Карташов, — растаскивайте с Валькой трубы по бровке, а ты, старый, поднеси колец да муфт и помоги экскаваторщику, позавчерась чего-то говорил он.

Карташов сошел в траншею, скинул куртку на откос, поддернул до локтей рукава трикотажной застиранной рубахи и, погрузив в холодную мутную воду белые с загорелыми кистями руки, нащупал в глубине заглушку, которую забили позавчера, чтобы труба не заплыла глиной.

Соломин смотрел с бровки, как ворочаются под рубахой лопатки Карташова, ходят плечи и вдруг застынут в напряженном тяговом усилии.

— Что, Миша, не идет? — с усмешкой спросил Юра.

— Разбухла, с-суконка! — Карташов разогнулся, поправил запястьем наехавшую на глаза кепку. — А вытащу! Спорнем, Юра.

— Вытащишь и без спора. Куда ты денешься, — посмеивался Соломин, — работать-то надо.

Карташов склонился над трубой. Вот он чуть качнулся назад, и вслед за сырым чмокнувшим звуком послышался шум воды, бурно устремившейся в глухую полую трубу.

— Юра, лови!

— Миша, — посторонившись от пролетавшей заглушки, спросил Соломин, — до пикета к обеду сделаете?

— Даже раньше. Ты с обеда кран посылай да колец вези. До конца недели еще колодец задвинем. В понедельник я в отпуск, сам знаешь…

Дождавшись, когда сбежит вода, Карташов взял свою персональную, с изогнутым черемуховым чернем лопату и, сноровисто подрезая слои липучей тяжелой глины, укладывал вдоль трубы блестящие веские лепешки.

— Песок! — вычистив под трубу узкую длинную площадку, крикнул он и отошел в сторону. Полымов с Колесниковым стали швырять лопатами песок.

— Значит, в пятницу, Миша, праздник — получка да отпускные, — говорил сверху Соломин.

— У него завсегда праздник, — сказал подошедший от экскаватора дядя Леша и сел отдышаться. — Круглый год. Сколько денег принесет, когда придет, кого приведет — все ладно.

— Да, да, праздник, — передразнил его Карташов, — переселение порток с вешалки на гвоздок.

По графику, вывешенному в вагончике, отпуск ему полагался летом, но в апреле завернул он с аванса в бар и влип там в заваруху. В контору потом пришла бумага, по которой отпуск ему передвинули на осень. Так-то разницы нет, когда отпуск гулять, ему не к Черному морю ехать, но погано, что наказали тебя вроде, как котенка, носом ткнули. И за что? Никто и разобраться не подумал. Хотел тогда он уволиться и уж отгулять не один отпуск, а все лето. Юра отговорил. Молодой Юра, кое-чего не понимает, а поговорить по-хорошему, по душам может. А в другой раз человеку, может, больше ничего и не надо.

— Миша, лопату-то свою кому оставишь на сохранение? — подшучивал Соломин. — Сломают ее без тебя, все труды твои пропадут, черенок ведь выбирал, обстругивал.

— Тебе. Поставишь в углу в вагончике, как знамя в конторе, — Карташов быстро разровнял песок. — Давайте трубу. И, Женька, сюда.

А неподалеку от него, раскачиваясь в воздухе, брякая цепями, с грохотом провалился в тесное пространство траншеи стальной ковш драглайна. Тяжко рухнув на дно, он волочился вдоль траншеи, слегка вздрагивая, и наполнялся заворачивавшимся в него разламывавшимся пластом жирно поблескивающей глины.

Кто спорит, жить не думая — проще, но как быть, если мысли, до поры до времени заботливо отгоняемые, вдруг являются, напирают и не отвертеться от них, не убежать. Накатывала такая тоска — хоть вой, хоть плачь. Выть он не умел, а плакать разучился. Кошка в такие дни уходила из дому. Видно, тоже что-то чувствует. И у нее, видно, душа есть, так что говорить о человеке. Было ясно одно: жизнь его, которую все считают свободной, завидуют ей, да и сам он, подвыпивши, не прочь побахвалиться ею, на самом деле проклятая собачья жизнь.