В Тотьме он мог бы повидаться с Фаиной, но разыскивать ее не было ни малейшего желания и охоты. Да он, по сути дела, и не знал, где и кем она работает. Кем-нибудь по ветеринарной части, наверное, по специальности. После развода Фаина уехала к матери, и он думал, что она в деревне живет, но года два назад, встретившись на базаре с ее братом — брат жил в Великом Устюге и приехал в Вологду на слет механизаторов, — Брусилов узнал, что Фаина живет в Тотьме. После разговора с ее братом Брусилов съездил в Подлипное, пожил около недели у тещи, и с тех пор посылал ей червонец-другой. А Фаина получала на сынишку алименты.

Самосвал, вздымая веера мутной воды и грязи, мчался по рытвинам лесной дороги. Брусилов, мотаясь в кабине самосвала, одной рукой ухватился за ручку, а в другой держал на весу сетку с гостинцами. Накупил он баранок, сухарей с маком, масла, ниток теще, сынишке кое-что, но по такой дорожке привезешь винегрет из гостинцев.

Они часто буксовали и наконец сели наглухо, и шофер, ругая и дорогу, и себя, что не надел кошеля на колеса, отправился в ближайшую деревню за трактором.

Брусилов вышел из кабины, походил взад-вперед, покурил, зашел в лес, и хотя хорошие грибы сошли — конец сентября, — насобирал газетный кулек губины.

Вокруг шумел желтый, лимонный, с красными листьями осин и темными пятнами елей сентябрьский лес, и было удивительно, что каких-то четыре часа назад Брусилов был в Вологде, а теперь бродит в тотемском лесу. Что значит техника.

Прибыл трактор, вытащил глубоко засевший самосвал, и через два часа грязный, усталый и измученный Брусилов поднялся на крутое, с жердиной вместо перил крыльцо, толкнул дверь с качнувшимся и брякнувшим кольцом и вошел в сени тещиной избы.

Тещу можно было понять: развелся с ее дочкой и еще имеет нахальство в гости приезжать. Два года назад она чуть не выгнала его, думала, он с Фаиной сойтись приехал, а он сына посмотреть.

— Чего смотреть — не икона, — бранилась старуха. — Жить — так жить, а нечего робенка смущать.

Однако же не выгнала, помнила, видать, как он приехал в самый первый раз, только они с Фаиной поженились: он тогда сена накосил ей — быстро наловчился, хоть и не как у деревенских получалось, голбец по уму изладил и вообще показался ей.

Как-то сегодня теща примет его?

На притолоке застыла крошечная, со спичечную головку, капля смолы. Брусилов потрогал ее пальцем и не без опасений — выпрет теща, где хочешь ночлег ищи — переступил порог избы.

Над головой полати, налево русская печь, в правом дальнем углу икона с дрожащим под ней лепестком огня. Праздник, что ли, какой, что теща лампаду зажгла? В том же углу, перед лавками — стол, хоть спи на нем, такой широкий и длинный.

— Кто там, крещеной? — спросила из-за печи теща.

— Это ж дядя Коля! — подбежал к нему не забывший его Саша.

— Дядя Коля, — вздохнув, сказала теща, выглядывая из-за печи. — Проходи, чего стоишь, ровно вкопанный.

Брусилов прошел к столу, положил на него сетку с гостинцами, кулек с грибами.

— Здравствуй, Манефа Алексеевна, — протяжно сказал Брусилов, обнял тещу и поцеловал в морщинистую шею.

— Здравствуй, здравствуй, путаник, — смущенная его лаской, отвечала теща. — Шурка, где вица-то! — погрозила она внуку, который вертелся около сетки, совал пальчик в ячею, норовя разорвать газету.

Сын все больше становился похожим на мать: те же густые Фаинины брови, черные глаза. В следующем году в школу пойдет, в этом не взяли, 7 лет в декабре только будет.

Брусилов не забыл то брезгливое чувство, возникшее в нем, когда Фаина принесла сына из роддома, развернула пеленки, и он увидел темное тельце со скрюченными ножками и запекшейся у пупка кровью. Или взаправду не мужское это дело — пеленки нюхать, или потому, что жили они с Фаиной хуже некуда, но он не был рад ребенку. Только потом, уже живя один, вспоминал, что живет где-то в Тотемском районе его сын, и так иногда тянуло посмотреть на него… Вот и нынче: отпуск кончался, четыре дня осталось, и на работу надо выходить, а он сорвался и полетел сюда.

Брусилов подал сыну пластмассовый, с большой трубой паровоз, коробку зефира в шоколаде, купленную в буфете аэропорта, и выложил остальные гостинцы на стол.

— Где улопался-то так? — спросила теща, глядя на стол. — В грязи весь.

— Где, мать, — посмеивался Брусилов, — не в канаве валялся. Дорога к вам такая. Сядем в лужу — мне машину толкать, а я ведь не бульдозер.

— Чего навез столько? — не дотрагиваясь ни до ниток, ни до всего прочего, ворчала теща. — Денег-то истратил…

— Все для любимой тещи. Хватит денег.

— Есть-то хочешь?

— Не мешало бы.

— Ну, садись.

Брусилов сел за стол и, дожидаясь, пока теща достанет из печи чугунок, посматривал на рамку с фотографиями: молодая теща с тестем, тесть в буденовке — помер он после войны, какие-то угрюмые мужики, должно быть, тещины братовья, Фаина, а рядом с ней чье-то плечо — расстрижена фотография. Чье плечо? Его, конечно. Пиджак-то свадебный, черный. Фаина, поди-ко, и расстригала. Дешевка. Пришел он как-то домой выпивши и подумал: «Все, надо кончать, буду жить с Файкой по-хорошему». Лег спать, а она на него, спящего, — ведро воды. Он вскочил, в первый момент как помешанный бросился на нее, а она уже выхватила из кроватки плачущего Сашу и заслонялась им.