Медленно, день за днем, теплый воздух, оттесненный метелями и вьюгами к далекому незамерзающему морю, готовился в обратный поход, в ясные дни сугробы оплавлялись на солнце, по чистому небу величаво шли в наступление мощные белые крепости кучевых облаков, по тротуарам расползалась слякоть, порожки зимних рам наполнялись водой, а Степана охватывало тревожное предчувствие грядущих перемен. Без причины болела голова, беспокойно билось сердце, шумело в висках. Подолгу не мог он заснуть, а если и засыпал, ему снились волнующие загадочные сны. Земли не стало. Куда ни глянь — вода, серебристые, мерцающие поля воды, лишь мельком протемнеет над ними узкая полоска, земли. Поля текут, переливаясь друг в друга, движущаяся вода молчаливо смотрит на него и что-то знает о нем. Что-то тайное и родное. Будто вода — это он, а он — это вода. Из прозрачных, синевато-слоистых глубин, извиваясь, быстро всплывает змеевидная рыба с кривыми длинными зубами и, улыбаясь и разевая пасть, кричит ему что-то радостное и страшное. Он замирает, плачет кисловатыми обильными слезами, и вот идет над этими водами, парит, как предутренний легкий туман. Отовсюду все громче и громче, нарастая, поднимаясь все выше, звучит и гремит, поглощает его, как волна, внятный ему торжественный хор.

Отдалившись от людей, одиноко бродил он по берегу или сидел у окна, распахнув форточку. В капели с крыш, в бесшумном испарении снега, в звоне оборвавшейся сосульки, в шорохе ручьев под снегом, в реве буйной весенней реки, в криках птиц и посвисте ветра, в поскрипывании старого дома и изменившемся звуке шагов людей за окном для него звучали целые симфонии. И то умалялся он, отливался в боязливую прозрачную каплю, висящую на кончике сосульки, и со страхом смотрел на странный, изменяющийся мир; вот соскользнул, сорвался и летит, округляясь в долгом полете, сейчас разобьется, расплющится, но уже он огромный, такой, что не видит и не понимает своего тела, а волосы его, как живые жадные корни, раскинулись в воздухе и сосут из него, тянут в себя клубящуюся в воздухе влагу, а вот уже не только волосы, но и весь он пророс тончайшими, щекочущими, волосяными корнями, и отовсюду вливается в него, распирает со сладкой болью набухающие мышцы буйная, непомерная сила.

Сон то был или явь? Ночью он шел по улице. Вокруг все звенело и дрожало от поступи надвигающейся, ликующей весны. И голые черные ветки тополей и сиреней, меж древесных волокон которых неутомимо взбирались живительные соки, и оттаивающая парная земля, готовая брызнуть первой травой, и сам воздух, проникнутый чудными запахами и звуками — все было напоено свежей могучей влагой, а за домами тяжело вздыхала и ворочалась еще отягченная льдом река. Степан оказался на крыльце третьей школы, на котором, по моде пятидесятых годов, стояли два больших оштукатуренных шара. Он сорвал первый шар, взметнул над головой и обрушил на тротуар. Земля дрогнула. Асфальт просел на полметра. Шар превратился в груду щебня. Та же участь постигла и второй шар.

Наутро все строили догадки по поводу необъяснимого каприза природы — бессмысленного разрушения шаров. Позже, примерно через месяц, когда река уже спала, Степан пришел покаяться, что это он набезобразничал. Ему посоветовали пойти домой и проспаться: в каждом шаре было не меньше куба кладки.

И чем дальше и полнее развивалась весна, тем нелюдимее становился Степан. И раньше не отличался он особой разговорчивостью, но теперь вообще не разговаривал ни с кем. Сейчас он жил другой жизнью, той давней жизнью, когда был он свободен, как эта река и дождь, как град и снег, как роса и туман, и воспоминания об этой жизни все больней волновали и тревожили его в смутных грезах и сновидениях.

Все трудней становилось ему. Голова разламывалась от боли, кровь кипела и стучала в висках. Мучительная темная тяжесть давила его. И вот по одному ему известному сигналу он знал: пора. Тогда он шел на мост и прыгал с него. В этот день вскрывалась река.

И, барахтаясь в воде, сосредоточенный и серьезный, Степан чувствовал, как освобождается от чего-то, как река изымает из него всю уже не нужную ему силу.

Однажды Степан исчез. Пропал. Объявили розыск, но его не нашли. Не было его и на мосту. Напрасно дежурили милиционеры, мечтавшие в этот раз перехватить его на подходах к мосту. В этот год случилось наводнение. Страшное, какого не помнил никто.

Яблоки в поселок завозили редко. Отец взял с собой Васю — на него дадут второй килограмм — и отправился в магазин.

Они долго стояли в очереди. Отец много курил, сплевывал на землю слюну и часто тяжелым взглядом оглядывал неторопливую очередь.

У жены сегодня была стирка, отговориться он никак не смог.

Знакомые мужики, зашедшие в пивную, уже насиделись там и вышли, а они все стояли. Отец не скрывал досады.

«Выполоскала бы и завтра, — угрюмо подумал он и прикурил от папиросы. — Так нет, давай и полоскать сегодня. Стой тут среди бабья. Хоть бы для смеху еще один мужик». Отец, нахмурившись, бросил окурок и долго давил его и ввинчивал каблуком в землю.

«И парень-то весь истомился». Он посмотрел на Васю, который действительно устал от скучной неторопливости очереди и жгучего августовского солнца.

«Плюнуть да уйти, — нерешительно подумал отец. — Скажу, что не хватило да Васька заныл. А его научу, чего говорить».

После минутного раздумья отец сделал шажок в сторону, но затоптался на месте и не ушел. Уйти было жалко: столько простояли, может, с полчаса и осталось. «Ну, ладно, хоть яблоками полакомимся. Давно не едали», — оправдал свою нерешительность отец.

Вот они уже у дверей, что ведут в магазин. Кто-то положил в притвор чурку, чтоб они не закрывались. Из магазина, перебивая привычные запахи кожи, мыла и парфюмерии, пахнуло терпким ароматом яблок. Отец с Васей, как и все, молча наслаждались этим дивным, кажется, уже позабытым ароматом. Наслаждение прошло быстро, скука очереди убила его, и только Вася изредка потягивал носом теплый магазинный воздух.