XXIV

ЛИНИЯ СТАРТА

Находиться в Акрополе и сказать лишь «красиво», все равно, что полить горьким уксусом макароны. Это живое кладбище смотрит всем величием современности своих мыслей на большое светлое пятно Афин у его ног, как на кучу мусора. Я оказался среди этих колонн, где по ложечкам собрал оставшиеся на них взгляды Сократа, и ходил по блестящей поверхности камней, которые выступали как лысые головы из застывшей пены цемента. У молодых людей в ушах были черные точки, чтобы слушать музыку и не слышать слов древности, еще оставшихся в воздухе. Камни Дельфи уходят ногами в оливковые леса, которые спускаются к морю. Надо бы посидеть на мраморных остатках колонн и выслушать их грусть. Сюда приходили народы, чтобы просить осветить их будущее, воинственное и полное катаклизмов. Я сижу, склонившись над собственными размышлениями, не имея никакого желания ответить на вопросы, которые сам себе и задаю. Один мальчик из Милана написал в сочинении: «Вопросы и есть ответы». На мой вопрос — ответ таков: лишь темнота тайны освещает нас.

Я сидел перед только что выстроенной таверной в 12 километрах от грандиозной ракушки театра «Эпидауро», наиболее совершенного по акустике во всей Греции и, быть может, в мире, если говорить об открытых театрах. Я увидел его в послеобеденные часы. Моя жена сидела на верхнем ряду лестницы амфитеатра, а я ходил внизу в месте, предназначенном для актеров. Шум от зажженной мной спички был отчетливо слышен во всей огромной воронке театра. Я бросил монету, и ее звон долетел до моей жены, которая подтвердила это, помахав мне рукой. Когда мы опять встретились, она меня поблагодарила за тот привет, что послал я ей снизу. Очень странно, что до нее дошли мои нежные слова. Я не думал, что совершенная акустика театра может передавать на расстоянии даже мысли. А теперь позвольте мне сразу же перейти к Олимпии. Знаю, что я должен был бы сначала рассказать о Дельфах или о Парфеноне, но именно здесь, на стартовом поле Олимпии, у меня произошла встреча, потрясшая меня более всего. Это огромное кладбище круглых осколков каменных колонн, которые хранят в себе святые мысли древности. Я более получаса сидел на одном из фрагментов дорической колонны и думал о Праксителе и его великолепной статуе Гермеса, стоящей неподвижно в музее. Гладкое тело статуи отражает тебя как в зеркале. После я подошел к самому стадиону, где родились Олимпийские игры. Во всем этом мире осколков и разрушенных колонн, и горячего от солнца мрамора, и окаменевших веков, поразила меня одна вещь, единственное присутствие, на которое не повлияло время: «каменная полоса» в начале спортивного поля, откуда стартовали бегуны и все остальные участники игр. Я нерешительно приблизился к этому знаку. От изумления оказаться перед чем-то, что и теперь могло быть использовано. Но где же теперь бегуны? Лишь я стоял здесь, и только мне предстояло принять вызов линии старта. У меня для бега не осталось сил, все мои забеги я совершаю в воображении. Я отошел от этой линии, усталый, чтобы сесть на камень в ногах у травянистого склона, который окружает поле соревнований. Там в былые времена сидела толпа зрителей. Эта линия сразу же врезалась в память.

Я возвратился ночью, чтобы дождаться лунного света, как это делают многие. Приблизился к яме молчаливого стадиона в полутени. Пока тихо-тихо не встала луна за кронами огромных олив и тотчас же обозначила своим светом, выделила линию старта. И тогда я снова возвратился к этой линии и стал вспоминать все старты, которые я не совершил, и тот, который не хотел бы совершить. Тогда я еще раз огляделся вокруг и пересек этот разрушенный мир с его длинными тенями и высветленными сферами поломанных колонн, которые походили на приземлившиеся космические корабли. Ведь именно отсюда дошли до нас мысли, рожденные камнями, чтобы улучшить нашу жизнь.

XXV

ВСТРЕЧИ С СОБОРАМИ

Я в Страсбурге, где ветер кружит опавшие листья платана по улицам. Мы ходим по ним вместе с Мишей, русским профессором, с которым я знаком много лет еще со времен Ленинграда. Его слегка восточные черты лица не изменились. Иногда, повернувшись ко мне, сопровождает восклицаниями мои рассказы. При этом на его светлое лицо набегают морщинки. Замечаю, когда он смеется, брови убегают высоко на лоб. Он высок и ему приходится наклоняться каждый раз, чтобы выпить несколько глотков из бутылки, которую он держит наготове в руках. Говорит со мной о Бродском, о том времени, когда он привез на Север, куда был сослан поэт, журнал со множеством фотографий зимней Венеции. Может, именно тогда эти снимки пробудили в поэте любовь к нашему городу. Страсбург — это город, за которым ухаживают с чисто немецким вниманием, допускающим иногда французские вольности. Мы подходим к собору Нотр-Дам, и я застываю в изумлении. Витражи собора проливают на тебя миллионы цветных кружочков конфетти. Позже, я рассказал Мише о других готических соборах, которые видел. Мне кажется, что первым был собор в Кельне. Приехал туда летом в 44-м после побега с фронта в Аквисгране, куда немцы привезли нас, группу пленных, рыть траншеи. Увидел перед собой кружева из светлого камня. Земля дрожала под нашими ногами от наступления 3000 американских танков. Я едва успел пробежать по мосту через Рейн и прислониться спиной к стенам собора, когда этот огромный мост взорвался прямо передо мной. Его, бесспорно, заминировали немцы, и облако грязных осколков посыпалось с неба. Второй готический собор случилось мне увидеть в конце войны, когда я возвращался в Италию в товарном вагоне, переполненном бывшими пленниками. В какой-то момент поезд остановился перед огромной дырой в земле, оставшейся после воздушной бомбардировки. Выхожу, чтобы немного размяться, и вижу старого немецкого генерала в грязном мундире, потерянного и почти бездыханного от испуга. Когда я отвел от него глаза и посмотрел наверх, передо мной вырос у самого края ямы, дотрагивающийся до неба, величественный собор Ульма. И в тот же миг выглянуло солнце, и от собора легла длинная тень, до самых наших ног. Генерал наклонился, чтобы дотронуться и погладить тень, посылаемую собором, видимо для того, чтобы попросить у нее защиты. Но она тут же удалилась, пока совсем не пропала, выпитая солнцем.

Теперь здесь, в Страсбурге, мы с Мишей возвращались в гостиницу. Город наполнялся предрождественской суетой и украшениями, и рабочие на лестницах подвешивали блестящие бусы и гирлянды. Я сажусь на диван в холле отеля, рядом со мной лишь Дед Мороз, осыпанный снегом. Я вспомнил Рождество 2000 года, проведенное в Суздале, великолепном городке Золотого Кольца вокруг Москвы. Мир колоколен и куполов. Снег и люди, одетые в темное, на улицах с лошадьми, и оранжевые корки апельсина, брошенные на снег. Вороны на золоченых крестах. Мы остановились в Покровском монастыре, недалеко от церкви, где в подземелье могилы отвергнутых царями жен.

В дни Рождества я увидел вдалеке на дорожке, по обеим сторонам которой были высокие снежные сугробы, молодую монашенку. Я спросил ее, где я мог бы напиться. Она удивленно посмотрела на меня и не отвечая, как немая, указала рукой на дальние избы во дворе монастыря. Я повиновался ее руке и нашел где напиться, но меня удивило еще больше то, что и другие молодые монашки были немы. Лишь позднее гид объяснила нам, что перед Рождественской службой монахини не должны разговаривать в течение пяти часов.

Тетрадь 3

СОЛНЕЧНАЯ ПЫЛЬ

Для меня Тонино Гуэрра настоящий, великий поэт. И такая поэзия, как его — в теперешнем мире — это чудо, достойное восхищения и благодарности. Эльза Моранте

I

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Когда в 1980 году от РАЗОЧАРОВАНИЯ в любви умерла Пенелопа Орсини, все в городке, расположенном на верхних склонах Апеннин, закрыли лавки и отправились на похороны.

Много лет девушки и юноши приносили на могилу цветы. До тех пор, пока и они все не умерли, кто от старости, кто — нет, и их тоже не похоронили на маленьком кладбище. Никто больше не вспоминал, кто была эта девушка, умершая от любви в пятнадцать лет.

Однажды, во время последней войны, раненый солдат укрылся на этом кладбище и, теряя силы среди крестов, решил умереть на могиле Пенелопы, где еще можно было прочесть выцветшие буквы:

Здесь покоится девушка,