— Вы по-настоящему напивались?

– — Конечно! Большую часть заработка я спускал на алкоголь. Чего не сделаешь, когда тебе одиноко! Иногда на выходных или в отпуске я отправлялся пешком в Белл ел ей к Лизе; но в целом я редко видел кого-либо из семьи.

— Правда ли, что в Берлине вы сожгли три неопубликованных романа?

— Возможно. В то время я был одержим написанием романов. Но понял, что упорствовал в форме, слишком пространной для моего таланта. Поэтому я спрятался в коротких рассказах и фельетонах, словно улитка в домике. Между прочим, только сам автор имеет право решать, к какому жанру обратиться. Возможно, он пишет романы только для того, чтобы вздохнуть полной грудью. Совершенно не важно, говорят современники «да» или «нет». Нужно уметь и проигрывать. Если бы я мог начать все сначала, я бы постарался избежать субъективности и писать так, чтобы это приносило пользу народу. Я был слишком эмансипирован. Нельзя обходить людей стороной. В качестве образца мне стоило бы держать перед глазами ужасающую красоту Зеленого Хайнриха. В Херизау я ничего больше не писал. Зачем? Мой мир был разрушен нацистами. Газеты, для которых я писал, закрылись; их редакторы были изгнаны или умерли. Вот я и стал едва ли не окаменелостью.

«Человеческий разум пробуждается лишь в бедности».

«Мировую историю пророчески предвещают уста гениального поэта».

«В зависимости есть нечто добродушное, независимость порождает вражду».

По дороге на вокзал я рассказываю Роберту, что в первый день нового года видел в Цюрихе французскую буффонаду. Но мотив неверности, давно обкатанный парижскими бульварными авторами, кажется слишком неуклюжим на немецком языке. Роберт: «Меня уже тошнит от этого мотива. Но, возможно, измены существуют для того, чтобы женщины сохраняли жизненные силы. В противном случае они станут слишком сонными». Во время этого разговора мы проходим мимо ребенка, который тянет за собой санки и удивленно смотрит на нас. Роберт спрашивает: «Вы видели его глаза? Как будто догадывается о нашем шельмовском настроении!»

Прощаясь, он говорит:

— До встречи — если доживем!

— Вы сомневаетесь? Возможно, нас обоих ждут еще годы старости.

— Надеюсь... и мы будем стараться как можно чаще проводить время вместе. Кто ищет красоту, тому она, как правило, является в дружбе.

Лиза Вальзер умерла в Берне 7. января. Насколько я понимаю, Роберт скорее откусит себе язык, нежели заговорит о ее смерти. Но как она была дорога ему, видно по роману Семейство Таннер, героиня которого учительница Хедвиг — прочувствованный образ, изображающий эту готовую к самопожертвованию, заботливую альтруистку.

Я не без труда получаю увольнительную, чтобы навестить Роберта. Сейчас моя часть расквартирована в Зевисе. Утром я поднимаюсь на Вилан, высота которого 2 400 метров. Безоблачное весеннее небо. Чарующими коврами стелятся горечавки, нарциссы, цикламены и зорьки; цветы фруктовых деревьев, словно пена, заливают далеко внизу Зевис. Когда я, вооруженный пулеметом, возвращаюсь в деревню, на площади перед патрицианским домом общины, в котором мы расквартированы, толкутся блеющие овцы, козы и флегматичные коровы. Среди них — молодой ветеринар со шприцем. Я переодеваюсь в парадно-выходную форму и мчусь на железнодорожную станцию в Вальцайне. В поезде я бездумно таращусь перед собой. Вечером в Херизау. У нового главврача, д-ра Хайнриха Кюнцлера, выходной, я смогу поговорить с ним только завтра. Я останавливаюсь в гостинице Zum Hornli, при которой есть мясная лавка. Лысый хозяин сидит в рабочей Мясницкой рубашке за игрой в ясс. Он осматривает меня с головы до ног, словно быка, прежде чем ответить «да!» на мой вопрос: «Могу ли я остаться на ночь?» Пухленькие хозяйка и официантка вселяют некоторую надежду на то, что меня ждут кулинарные изыски. Во время вечерней прогулки прохожу мимо арсенала. Между высокими штабелями дров около 30 мальчишек бьют в барабаны, большинство босы. Исполненные серьезности, они усердно готовятся к детскому празднику. Терпеливый инструктор старается обучить самых неуклюжих отбивать простейшую барабанную дробь. К игре прислушиваются несколько слабоумных, среди которых — мальчик с лицом 50-летнего. Ухмыляясь, он кружит на самокате вокруг барабанщиков. Маленький седовласый кретин, подмигивая, стучит пальцем по лбу, намекая, будто юные барабанщики не в своем уме. У дома престарелых несколько стариков отдают мне честь, когда я прохожу мимо в форме.

Превосходный ужин в Hornli. Трактирщик говорит, что не смог бы предлагать гостям лишь предписанные законом 70 грамм мяса. Он скорее закрыл бы лавку. Когда я ложусь в постель, игроки в ясс так грохочут внизу, что дом вот-вот подпрыгнет.

Ранним утром разговор с главным врачом, который считает, что язва Роберта уменьшилась, а не увеличилась. Аппетит и вес стабильны. Прогулка через Винкельн и Бругген в Занкт Галлен. Душно и пасмурно. Роберт небритый, с седой щетиной на угрюмом лице. Бессловесная борьба с его недоверием, которое возникло из-за моей беседы с доктором. В первый раз он живо отреагировал, когда я сообщил, что начался сбор средств для драматурга Георга Кайзера. Роберт считает, что следует из принципа принимать только крупные суммы: «Небольшие пожертвования смехотворны и унизительны. Лично я предпочел бы сидеть в дерьме, а не говорить merci жалким дарителям. Ни на кого не полагаться куда лучше, чем может показаться». С невероятной комичностью он показывает, как некто надменно достает монету из жилетного кармана и тут же с презрением отвешивает просителю пинок. Я расспрашиваю Роберта о расположенном в Биле фонтане Юстиция, который обсуждал с сослуживцем, скульптором Францем Фишером. «Он стоит перед готической ратушей и датируется началом XVIII века. Выдающаяся работа. В то время гений еще бродил в народе, и художнику было достаточно быть солидным, анонимным ремесленником. Сегодняшние художники даже не знают, как много они потеряли из-за скромности». Затем разговор о стихотворении Шиллера Песнь о колоколе, которое Роберт недавно перечитывал. Он восхищается пророческим даром Шиллера и его народной выразительностью. В нем есть и то и другое: Франц Моор и Карл Моор, Телль и Гесслер. Способность легко и ясно выражать сложные вещи, несомненно, является признаком гениальности.

Сыр рэссер и сидр в Ro?li в Бругген; аперитив в трактире в Занкт Георгене. Роберт восхищается романтическим ущельем, а также лесными и луговыми тропами, по которым мы гуляем. В Занкт Галлене он долго стоит перед домом реформатора Вадиана, в котором тот родился и умер, и шепчет: «Чудно-чудно! Как прекрасны города, когда люди сидят за обеденным столом дома! Есть что-то милое и таинственное в тишине улиц. Какие еще нужны приключения!»

Изысканный обед в привокзальном буфете с вином Chateauneuf du Pape. Роберт рассказывает, что в Вальдау в качестве пильщика снискал успех у женщин. После смерти профессора Вильхельма фон Шпейра, с которым он хорошо ладил, у него возникли разногласия с новым директором, профессором Якобом Клаези, так что летом 1933 г. его перевезли в Херизау в сопровождении санитара. Он подробно рассказывает об автобиографии Хайнриха Цшокке, в которой тот иронизирует над тем, как Хайнрих фон Кляйст читал драму Семейство Шроффенштайн в Берне. Переходя к русским: «Через всю литературу имперского периода тянется мысль, что сильные и торжествующие — на самом деле слабые, которые, как это ни парадоксально, держат в руках бразды правления. Так в Анне Карениной Толстого и в Вечном муже Достоевского».

О воздушных бомбардировках Берлина Роберт замечает: «Возможно, в этих зверствах хорошо то, что они возвращают население большого города к непосредственной, более естественной жизни. Как же много затхлого прошлого протащилось сквозь все столетия! Немцам, между прочим, будет не в ущерб, если они вновь окажутся под чужеземным гнетом. Даже культурные нации должны научиться повиноваться, чтобы позже господствовать».

Пивной привал в лесисто-темном саду трактира Zur Harfe, где я замечаю: «Какая надменная официантка!» Роберт возражает: «Я считаю, это совершенно уместная сдержанность. Сдержанность позволяет добиться куда большего, нежели назойливость».

Рассказываю ему, что в Зевелене, где я нес службу, живет амазонка, которая вместе с сестрой ведет крестьянское хозяйство: плоскогрудая, энергичная женщина, выделяющаяся уже одной одеждой на фоне прочих жителей деревни. Она всегда носит мужские брюки, а на голове у нее что-то вроде тирольской шляпы со шнурком, завязанным под подбородком. Говорят, однажды она была в венгерском имении. Оттуда она вернулась, пылко увлекшись лошадьми. Особенно она любила жеребцов. Однажды, когда она погнала жеребца на поле, тот хотел запрыгнуть на кобылу, которая, будучи запряжена в повозку, гордо рысила впереди. Одним прыжком с кучерских козел женщина вскочила на спину жеребца и властно разогнала животных. Говорят, из окрестностей приезжает много людей, сестры занимаются знахарством. Местные власти не осмеливаются в это вмешиваться.