Прогулка к Боденскому озеру. Взволнованный, Роберт прибывает в условленное место и много раз извиняется за опоздание. О моем телефонном звонке ему сообщили только сегодня утром: «Наверное, злая выходка кого-то из персонала! — Люди с заткнутым ртом, видя, что их надежды не оправдались, жадно хватаются за возможность сыграть злую шутку с теми, кто стоит ниже. Радость для них — это злорадство, которое они используют как инструмент личной мести».

Серый дождливый угрюмый день, зелень фруктовых деревьев кажется еще более насыщенной. Мы стараемся не заблудиться в неразберихе дорог. Чередуем лесные дорожки, луговые тропы, ущелья. Наша обувь становится все грязнее. Тем не менее мы оба очень веселы и оживленно болтаем на порывистом ветру.

Роберт смеется над некоторыми новыми издательствами, которые мнят себя бойскаутами литературы «в коротких штанишках и в эффектных галстуках. — У кого-нибудь вроде Шиллера, который бушевал с бурей, они не вызвали бы ничего, кроме усмешки». Его увлекает «забавное мастерство» Чарльза Диккенса или Готтфрида Келлера: никогда не знаешь, плакать или смеяться. Это явный признак гения. Я замечаю: «Читатели ваших книг тоже часто этого не понимают». Он резко останавливается на шоссе и говорит очень серьезно, умоляюще: «Нет, нет! Я настоятельно прошу вас никогда больше не упоминать мое имя в связи с такими мастерами. Даже шепотом. Мне хочется забиться в угол, когда меня упоминают в их компании». Намекая на новеллиста и автора путевых очерков Поля Морана, который стал послом Франции в Берне, Роберт говорит: «Швейцарский писатель, вероятно, никогда бы не смог занять такой пост. Нам недостает чувства. меры и традиции. Мы экзальтированы из-за чувства неполноценности. Мы либо грубы и дерзки, либо скромны. Ни то, ни другое не подходит для дипломатии». Он также придерживается мнения, что светская жизнь — яд для художника. Она делает его поверхностным и соблазняет на компромиссы.

Ницше представляется ему дьявольской, одержимой победами и крайне честолюбивой личностью: «Он вполне обольстителен, что характерно для гения. Но уже на раннем этапе он втерся в доверие к дьяволу, то есть к падшим, поскольку сам чувствовал себя падшим. Он не был солнечным человеком. Надменный и строптивый из-за уязвлявшего его рабского бытия. Его мораль господ — пожалуй, самое оскорбительное для женщины, что только можно себе представить: подлая месть нелюбимого мужчины». Базель помог Ницше сформироваться. «Кстати: когда в восемнадцать летя был банковским служащим в Базеле, мой брат Оскар пригласил меня навестить его в Люцерне. Знаете, что мне больше всего запомнилось из этой поездки? Солнечно-желтый крем, который нам подали на десерт в его пансионе. Разве это не напоминает Ван Гога?»

Когда мы доходим до церкви в Арбоне, раздаются пронзительные звуки воздушной тревоги. С противоположного берега Боденского озера слышен грохот зенитного орудия. Роберт замолкает. Мы скрываемся в кондитерской, чтобы попробовать пироги с сыром и ревенем. Позже — рыбные блюда в ресторане около озера. В соседнем зале кормят американских летчиков — крепких плечистых парней. Отправляемся плавать в бассейн, в котором мы единственные посетители. Узкобедрый Роберт забирается на высокий трамплин, но возвращается и замечает: «Не будем слишком смелыми! Пожалуй, теперь я должен отказаться от таких прыжков. Бывало, я плавал день и ночь в укромных бухтах, особенно в Веденсвиле и Биле. Но теперь я редко купаюсь. Можно переборщить даже с гигиеной».

Возвращаемся через Роршах в Занкт Галлен, в котором до вечера наслаждаемся несколькими пинтами пива.

Колко-холодное безоблачное зимнее утро. На проходной обсуждаем, куда хотим пойти. Роберт, без пальто, с иссиня-красными руками и щеками, с белой щетиной на подбородке, спрашивает полуулыбчиво-полуподозрительно:

— Вы придумали что-нибудь?

— Нет, ничего!

— Как насчет Аппенцелля?.. Но это слишком далеко для сегодняшнего дня! Не хотим ли мы на вершину или в Занкт Галлен?

— Вы хотите в город?

— На самом деле да!

— Тогда вперед!

Роберт спустя несколько шагов:

— Чуть помедленнее! Мы не собираемся гнаться за прекрасным. Пусть оно сопровождает нас, как мать ребенка.

— Вам следовало одеться потеплее, господин Вальзер!

— На мне прорва теплого белья. Пальто всегда были для меня мерзостью. Между прочим, у меня когда-то было такое же, как сегодня на вас, — еще в Берлине, когда я соскользнул в беззаботную жизнь. Позже, когда я жил в Биле в той же маленькой комнате в Синем кресте, что и раньше, я никогда не позволял ее отапливать, даже в самый лютый мороз. Я надевал военное пальто и работал в нем не хуже, чем другие люди у печи. На ногах я носил что-то вроде домашних туфель, которые смастерил из старых лоскутов одежды. Современный человек, по моему убеждению, стал слишком требовательным. В войне хорошо по крайней мере то, что она принуждает к простоте. Могли бы мы так спокойно болтать на шоссе, без вони бензина и ругани автомобилистов, если бы бензин был не по карточкам? Сегодня вообще слишком много путешествуют. Люди врываются в чужую местность стаями, безо всякой робости, словно законные владельцы.

Мы идем в направлении Абтвиля. Покрытые инеем живые садовые изгороди висят, словно воздушные рыболовные сети, в нежно-пастельном пейзаже. Деревья будто взлетят в любой момент ввысь, как воздушные шары. Редкий крестьянин или крестьянка неправдоподобно маленькие, похожие на гномиков в тишине. Иногда туман окутывает нас саваном на несколько минут. Затем мы снова видим солнце, парящее на юге, словно дематериализованная сфера. Тополиная аллея. На рябине до сих пор висят вишнево-красные ягоды. Когда туман рассеивается, из-за округлого холма сияют окна дворов: серебряные глаза, которые волшебным образом притягивают Роберта. Он спрашивает несколько раз:

— Поднимемся туда?

— Почему бы и нет? То, что доставляет радость вам, доставляет радость и мне.

— Лучше все же останемся в долине! Оставим это пленительное приключение на потом! Разве это не удовольствие — смотреть на прекрасное снизу? В юности все жаждут чего-то праздничного. К повседневной жизни возникает почти враждебное отношение. В старости, наоборот, будням доверяешь больше, чем праздникам. Обычное становится предпочтительнее необычного, вызывающего недоверие. Так меняется человек, и очень хорошо, что он меняется.