В Альтштеттене сначала заглядываем в ресторан при краеведческом музее. Мы оба немного устали после бойкой прогулки. В тенистом саду сидят несколько скучающих офицеров. Никаких штатских. Хозяйка говорит, что у них есть только мясной рулет и картофельный салат. Но у нас аппетит для плотного воскресного обеда. Итак, дальше, в Klosterbrau! Двое стариков с сидром; на стене распятый Спаситель. Пришаркал трактирщик. Нужно узнать у кого-нибудь с кухни, найдется ли что-нибудь поклевать. Он кричит: «Придет наконец кто-нибудь или нет?» Спустя пять минут заказываем вермут, расплачиваемся и исчезаем. Никто так и не пришел, чтобы сообщить нам о еде. Третья попытка — Frauenhof, старое красивое здание. Мы садимся в саду, но Роберт нервничает, на столе пляшут несколько солнечных пятен: «Давайте лучше в тень!» Суп с блинной стружкой, шницель, брюссельская капуста и горох, картофель, пирог и ванильное мороженое. Дымящаяся пища богов побуждает Роберта заметить: «Тепло должно быть холоднее, а холод — теплее». Нам все приходится по вкусу, мы пьем Neuchateler, цветочный аромат которого нравится Роберту.

Палящая жара, возвращаемся в Марбах еще раз взглянуть на ярмарку. Мы заходим в ресторан, рядом с которым карусель издает звуки, похожие на органные, и пьем кофе, сидр и пиво. В общем зале до нас доносятся вперемешку голоса глашатаев, кваканье каруселей, тирады торговцев дешевыми товарами. В окнах мы видим коротко подстриженные детские головы, томатно-красные мужские черепа, хихикающих девушек. Как бы Роберт ни любил тишину, он чувствует себя защищенным среди шума и праздничной суеты. Добираемся на троллейбусе до Хеербругга, который он находит великолепным. На улицах мальчишки накачивают сдувшиеся велосипедные камеры спутницам, на что Роберт замечает: «Трубадуры сегодняшнего дня!»

Алкоголь смывает последние препятствия. Вспоминая одного пастора из своей юности, Роберт говорит: «Он был настоящим скотом, жадным до женщин!» При этом Вальзер задорно смеется. В Хеербругге, сидя в темном саду, снова заказываем пиво. Мы заговорили об одном учителе, который опубликовал свои сонеты. Это обстоятельство становится для Роберта источником безудержного веселья, он дергает меня за руку: «Этот пастушок пишет сонеты а-ля граф фон Платен! Удивительно, как люди иногда тупеют. Школьный учителишка хочет быть классиком и становится посмешищем для всего мира. Он думает, что он Готтфрид Келлер? Как неповторимо тот умел сочетать высокое с низким, очеловечивая его. Но этот учитель и его сонеты!.. Видели ли вы когда-нибудь такое фиглярство?»

По дороге домой мы становимся тише от станции к станции. Лишь раз, указывая на лесной холм, Роберт шепчет: «Разве мы не вернемся домой богаче чем были? Разве это был не прекрасный день?» Я кладу ему в карман кое-что приятное. Когда я прощаюсь, меня пугает его лицо, ставшее вдруг трагическим. Долгое рукопожатие.

Некоторые темы разговоров этого воскресенья:

«Первые стихи я записывал по мере их появления, клерком в Цюрихберге, часто мерз, голодал и жил уединенно, как монах. Впрочем, стихи я писал и позже, особенно в Биле и Берне. Да, даже в лечебнице Вальдау я насочинял почти сотню стихов. Но немецкие газеты ничего не хотели об этом знать. Моими заказчиками были Prager Presse и Prager Tagblatt, Отто Пик и ваш друг Макс Брод. Курт Вольфф печатал кое-что в своем ежегоднике». Я говорю, что своей популярностью в Праге он, вероятно, обязан Францу Кафке; тот был ценителем его берлинских произведений и Якоба фон Гунтена. Но Роберт отмахивается; он едва знаком с творчеством Кафки.

«В Штуттгарте я написал вежливое письмо интенданту придворного театра, в котором спрашивал, не сможет ли тот предоставлять мне время от времени бесплатные билеты. Он вызвал меня, немного поэкзаменовал (я на тот момент еще ничего не опубликовал) и добился от знати, чтобы мне были предоставлены бесплатные места на весь сезон».

— Вы, верно, обязаны этим своему каллиграфическому почерку?

— Может быть. Он много раз оказывал мне неоценимые услуги. Меня за него хвалили, уже когда я был гимназистом.

«Помощник совершенно реалистичен. Мне почти не пришлось ничего придумывать. Жизнь это сделала за меня». Мое предположение, что он был влюблен в жену инженера Тоблера, Роберт не желает подтверждать: «В этом сочинении я был весьма далек от романтики». Он рассказывает о торговце произведениями искусства [Отто] А[ккерманне], с которым познакомился в Биле; тот сделал состояние в Берлине, но тотчас его проиграл. Когда Роберт служил клерком в Цюрихе, он порой встречался с А. и его подругой Марией Славоной, цветущей художницей-импрессионисткой, ученицей Карла Штауффер-Берна. Он описывает вечер, который они провели вместе на скамейке у Цюрихского озера; больше всего он восхищался изящными ножками Славоны.

Роберт также вкратце упоминает о знакомстве с художником Эрнстом Моргенталером, в горничную которого, светловолосую Хеди, он влюбился и часто писал ей письма. Она была такой юной и наивной! Старые дорогие знакомые времен юности в Биле — художник Херманн Хубахер и его жена; в их загородной резиденции во Флауензее близ Шпица он часто переводил дыхание, словно конь, добравшийся до кормушки, когда тащился мешком из Берна до Туна и далее. Роберт живо описывает прогулку на воздушном шаре, на которую его пригласил издатель Пауль

Кассирер незадолго до Первой мировой войны. Они поднялись на нем в Биттерфельде с наступлением сумерек, запасшись холодными отбивными котлетами и напитками, тихо проплыли ночью над сонной землей и сели на следующий день у Балтийского моря. Роберт написал небольшой фельетон об этой романтической поездке [3] . Он был причудливым человеком, этот Пауль Кассирер, смешение сладострастия и меланхолии, а благодаря его празднествам братья Вальзеры прослыли знатными обжорами.