Итак, сворачиваем в пихтовый лес, но через несколько минут подходим к откосу. Слышно, как внизу бурлит ручей. Роберт: «Черт возьми, нам что, переломать себе шеи?.. Прочь, на свет!» Добираемся до картофельных и пшеничных полей и вынужденно перелезаем через множество проволочных заграждений. На привале он говорит: «В память о только что пережитом уместно вспомнить Обрыв Гончарова и Бесов Достоевского. Прошу вас почтительно выслушать это место: "А что мне теперь здесь делать? Не все ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в ущелье.«"».

Никогда прежде вагантство Роберта не бросалось мне в глаза так, как этим утром, когда он был на редкость задорен. Он закатал штаны, глубоко вдыхает, определяет положение солнца и хватает меня за руку, когда показывается группа крестьян: «Ускоримся, чтобы с ними не встречаться!» Хотя он никогда не был в этой местности, ему это не мешает задавать направление. В ресторане Tannenberg уминаем окорок с пивом. Вкусно, но цены завышены; меркантильная официантка.

Страна коров, страна мух. Около полудня достигаем Энгельбурга, трактирщица подает огромные отбивные котлеты и бобы. В зал заходят несколько сельских жителей в шляпах с плюмажем, с ружьями и охотничьими рожками. Они собираются на праздник стрелков неподалеку. По дороге в Абтвиль говорим о Карле Шпиттелере.

— Он все больше кажется мне похожим на психиатра, он возвышался над дураками как маленький господь бог. Так он и выглядит, этот Шпиттелер. В этом есть нечто импонирующее, но и нечто оскорбительное. В такое положение не соскальзывают без надменности и высокомерия... К слову, я никогда не думаю о Шпиттелере, когда думаю о поэтах. Среди швейцарцев мне почти всегда приходят на ум Келлер с его Зеленым Хайнрихом и Майер с его Йюргом Йеначем. Это два демократа и рассказчика, каких в этой стране не было ни до, ни после.

— А Готтхельф?

— Мадам Жорж Санд была от него в восторге; я предпочитаю других богов.

Роберт упоминает о незавидном опыте общения с messieurs les editeurs [5] после того, как вернулся из Берлина. Ему приходилось им прямо-таки навязывать свои миниатюры. Он просто был не в моде. Все крутится вокруг моды. Разве не было неловким зрелище, когда отдельные издатели, едва победные колокола перестали звонить, всплыли в Лондоне, чтобы не терпеть недостатка в продовольствии? По его мнению, чуть побольше идеализма и поменьше деловой активности пошли бы им на пользу.

Разговор о писательской чете — Эфраиме и Феге Фришах; Эфраим — заведующий литературной частью при Райнхардте и редактор журнала Der neue Merkur, в котором иногда публиковались статьи Вальзера; Фега — искусный переводчик около полусотни русских chef d'oeuvres. Роберт рассказывает, как Фега пригласила его на чай, когда ее муж был в отъезде. Когда они после чая вместе собирались выйти, он вызвался помочь ей обуться. «Но с восхитительным тактом она отклонила мое предложение».

В Херизау Роберт вытаскивает зонт и указывает на привокзальный буфет: «En avant [6] — к пиву и сумраку!» Во время разговора о поваленной на землю Германии, стонущей от ран: «Если бы немцы научились не отдавать всякий раз бразды правления гениям! Проклятая склонность к романтике их погубила Им всегда хотелось показать миру, какие у них смышленые, необычайно дельные парни. Как будто в политике все зависит от гения! Посмотрите на этого добродушного курильщика сигар, на Черчилля! Его можно представить за столом в трактире с таким же успехом, как и дома в кресле. В нем нет ничего жеманного и неврастенического. А ведь он тоже гений и спас многое и многих, не трубя в трубу. Поступать с энергией правильно и разумно: в этом и заключается гениальность, и только таким образом Германия, а вместе с ней и Европа могут избежать падения в ничто».

Серое как мышь дождливое небо. Консьерж забыл сообщить Роберту о моем звонке. Теперь он идет мне навстречу резким шагом, держа помятую шляпу в руке, и говорит: «Нежданная радость!»

Мы идем по покрытой лужами проселочной дороге во Флавиль. Он говорит, что дождь ему по душе. Цвета и запахи становятся более насыщенными, а под зонтом чувствуешь себя как дома.

В Krone во Флавиле нам подают огромные порции овощных и мясных блюд, а напоследок даже тарелочку со взбитыми сливками. Поскольку мы находимся в раю сидра, то отдаем должное новому сорту. Во время обеда Роберт сообщает: «В прошлый раз вы меня спрашивали о пациенте А. Д., племянника которого вы знаете. Стоило вам уйти, как я вспомнил о нем. Он умер года полтора назад. Мы звали его "золотым дядюшкой". Полагаю, он долгое время пробыл в Америке, на ферме или где-нибудь еще. Во всяком случае, он врал о сокровенных богатствах, которые ждал оттуда. Однажды его навестила изящная пожилая дама. Ее вали Забине, именно так она и выглядела: как персонаж из легенды Келлера. Этот А. Д., между прочим, был ужасным обжорой. Вечно прожорливый как волк. Однажды он высыпал в еду целую кадку соли. Мне стало совсем дурно, когда я смотрел, как он наспех всем этим давится. Обычно впоследствии его рвало. Должно быть, он страдал болезнью желудка».

По пути в Госсау: «Я ведь еще должен рассказать вам, насколько быстро написал Помощника. Как вы знаете, издательство Scherl пригласило меня принять участие в конкурсе романистов. Ну хорошо, почему бы и нет? Мне не приходило на ум ничего другого, кроме как обратиться к опыту моей работы в Веденсвиле в должности конторского служащего. Итак, я стал писать об этом, не откладывая и сразу набело. Через шесть недель роман был готов». Я рассказываю Роберту, что один коренной веденсвилец уверял меня, что в Помощнике узнается каждый трактир и каждый персонаж. К слову, часы изобретателя Тоблера до сих пор можно видеть на одном из вокзалов цюрихского Оберланда, кажется, в Бэретсвиле.