Еще понимал, что даже если отложит в памяти каждое слово, сказанное поэтом, все равно не получится этим воспользоваться. Во-первых, еще не факт, что вернется обратно в свое время. А, во-вторых, даже если вернется… Тут Вася хмыкнул.

«Даааа! Попробуй я только рот открыть и рассказать. Сразу в дурку упекут!»

И все равно, слушал, ловил каждое слово. И удивлялся. Ему-то казалось, что раз великий поэт, гений, то и должен вести себя подобающим образом. Ну, типа, все время печать вселенских размышлений на лице, непрерывно шевелящиеся губы, проговаривающие только что родившиеся поэтические строки, которые тут же записываются дрожащей рукой на клочке бумаги… Так нет же. Ехал обычный кавалерийский офицер — ноги колесом и ростом невелик. Не знай Вася, что это Лермонтов, так, может, в душе и посмеялся бы над его неопытностью, обыденными или чуть напыщенными речами, как он неоднократно делал по отношению к другим.

«Вот я тоже идиот! — чертыхнулся Вася про себя, ругаясь за то, что ожидал увидеть нечто наподобие бородатой женщины в цирке. — Прям ради тебя, Васек, он должен сейчас на ходу сочинять стихи и говорить книжными фразами! Чтобы ты успокоился! И, видишь ли, тебе не очень уютно от того, что он ведет себя не как гений, а как обычный человек! Я стал похож на ребенка, который считает, что принцессы не какают. А когда узнал, что все какают — разрыдался с криками: „Неправда. Этого не может быть!“ Он — обычный человек в том смысле, что, как и все, ест, пьет, в лес отходит отлить. Просто — тут Коста прав — у него Вселенная в голове. Бесконечная. У нас ­ — нет. У нас в наших Вселенных есть предел. А у него — нет такого предела. Поэтому мы простые смертные. А он ­– бессмертный гений. А так, посмотреть со стороны: пацан — пацаном!»

Лермонтов между тем, словно подтверждая мысли Васи, с детской растерянностью оглядывался, рассматривая остатки бывших укреплений Злобного Окопа. Не такой уж видать и злобный, раз остались от него рожки да ножки.

— Все прахом! — сказал он с горечью.

— Ты о чем? — спросил Дорохов.

Потом уловил взгляд Лермонтова.

— Аааа! Это! — усмехнулся. — И, заметь: всего в нескольких десятках верст от Грозной!

— Как же так?

— Да, как много раз до этого. Строим, должным образом защитить не можем, теряем. Ничего. Построим еще раз.

— И еще раз потеряем?

— Может, и так, — Дорохов пожал плечами. — Война!

— Значит, неправильно воюем. Или и вовсе не нужно воевать! — горячо отозвался Лермонтов.

— Это как так, Миша?

— Мы же хотим, чтобы они с нами жили в мире, разве нет?

— Да. Только они не хотят.

— А как им хотеть, если мы с оружием к миру их склоняем?

— Ну, на разговоры не все ведутся и соглашаются. Оттого и с оружием. Разве нет?

Лермонтов задумался. Вздохнул.

— И так тоже. А только грустно на все это смотреть. Получается, что все усилия напрасны. Сколько воюем, а по итогу? Вот такие вот заброшенные укрепления, в земле под которыми лежат тысячи наших людей!

— Такова цена! — философски отметил Дорохов.

Подъехали к лесу.

— Что, пора связывать? — напомнил сам Лермонтов.

Вася подъехал. Начал работать веревкой.

— Я вас таким узлом свяжу, Михаил Юрьевич, — говорил чуть скованным голосом, да и руки подрагивали, касаясь поэта, — что он только с виду намертво. А на самом деле и не заметите, рук не сдавит, не поранит… И, если что, за секунду развяжетесь сами. Держите этот конец. Есть?

— Да, — Лермонтову нравилась эта игра.

— Потяните!

Лермонтов потянул и тут же с восторгом рассмеялся.

«Я же говорю: пацан-пацаном!» — подумал Вася про себя. Откашлялся.

— Как так-то? — Лермонтов держал развязанную веревку в руках.

— Такой узел! — Вася чуть покраснел.

— Научишь потом?

— Конечно! Только вы этот конец, за который нужно потянуть, из рук ни за что не выпускайте!

— Понял! Спасибо, Вася!

Вася покраснел совсем.

— Пожалуйста! — еле выдавил.

…Дорога — скорее узкая тропа — вилась через лес. Такой густой, с такими деревьями-великанами, что небо полностью скрылось из глаз.

Отряд, привычный уже к этому зрелищу, внимания никакого на окружающий «пейзаж» не обращал. А вот Лермонтов непрерывно вертел головой, чуть ли не ахая. Даже чуть замедлил движение своей лошади, пытаясь все охватить взглядом. И опять напоминал Девяткину ребенка.

«Только это не Диснэй-лэнд, Михаил Юрьевич! — вел с ним диалог про себя. — Тут аттракционы — похлеще! Никакая русская горка с ними не сравнится! Так дух захватывает, что мама — не горюй! Так порой орешь от страха, когда тебя кидает с вершины в пропасть, что горло сажаешь! И кровь тут — не кетчуп и не краска. Настоящая. И её порой столько, что тошнит от запаха! И так надо через этот лес пройти, чтобы ни капли вашей крови не пролить! Задачка!»

— Как же тут воевать?! — не выдержал и воскликнул изумленный Лермонтов.

— В смысле? — удивился Дорохов.

— Нет. Понимаю, что… — Лермонтов волновался. — Я имею в виду, как — правильным строем? В смысле — без него. Его же тут никак не выстроишь!

— А, это! — Дорохов улыбнулся. — Ты, Миша, забудь все, чему тебя жизнь военная научила там, — Дорохов ткнул себе за спину. — Тут — все другое. И все — по-другому. Тут, брат, целая наука. И свои законы. И каждое дерево здесь и нам, и им — и друг, и враг одновременно. Иное — поможет спрятаться, а из-за другого полетит пуля тебе в грудь, либо выскочит враг, чтобы проткнуть кинжалом или шашкой разрубить. Так что и молимся на эти деревья, и проклинаем порой. Как и весь лес. Поэтому нет куринцам равных в сем сложнейшем деле. Научились они в лесах воевать, когда не видишь не то что офицера, а своего собрата-солдата.