И именно в эти минуты Вася, наконец, увидел его, классика, таким, каким хотел видеть. Таким, каким, как он думал, должен выглядеть гений. Нет, Лермонтов не читал стихи дрожащими губами, не просил бумаги и пера, чтобы записать новые строчки. Он замкнулся, замолчал. Но Вася готов был голову дать на отсечение, будучи убежденный в том, что сейчас в голове поэта его Вселенная выстраивает такие мысли, образы, сравнения, фразы, предложения, которые не выстроятся в голове у обычного человека. Вася не приставал к Лермонтову в эти минуты. Понимал, что не нужно. Что единственное, что сейчас нужно поэту — так это закончить свою беседу с тем, кто нашептывает ему все слова и кто водит его рукой.

Не переставая следить за состоянием Михаила Юрьевича, Вася не забывал и про свое дело. По его поручению у всех расспрашивали про беглую лезгинку с ребенком. Хотя его сразу предупредили, что наивно верить, что в такой толпе беженцев можно рассчитывать на удачу. Легче отыскать иголку в стоге сена. Вася соглашался, но настаивал. Охотники чуть кривились, но терпеливо, раз за разом спрашивали и спрашивали. И, как и предполагали, задача была невыполнимой. Никто не видел Гезель и Дадо.

— Кто это? — неожиданно раздался голос Лермонтова.

Вася, уже свыкшийся с его молчанием, вначале вздрогнул. Посмотрел на поэта. Тот был спокоен. Последние полчаса ехали без приключений. Наверное, пришел в себя.

— Кто? — переспросил Вася.

— Лезгинка и ребенок, о которых ты спрашиваешь?

Вася рассказал, радуясь, что Лермонтов ожил, спокоен.

— Когда спасал их, ты думал: что дальше?

— В первые минуты — нет.

— Порыв?

— Да.

— Не мог не спасти?

— Не мог. Дети же.

— Только поэтому?

Вася вздохнул. Молчал.

— Столько смертей, крови… — Лермонтов заговорил вместо Васи. — Жестокости. Зла. Кажется, что уже не люди вокруг тебя, а дикие звери. А дети дают хоть какую-то надежду, что ты еще человек, еще не совсем превратился в зверя. А любому человеку нужна любовь. Тогда он держится, как человек. Так?

— Да.

— Думал заменить им отца?

— Поначалу хотел, конечно…

— А потом понял, что с твоим образом жизни это невозможно.

— Да. Поэтому и отдал Игнатичу, моему бывшему командиру, и его жене Евдокии.

— Ты правильно поступил, Вася.

— Знаю, Михаил Юрьевич. И радуюсь.

— И как дети у них? Хорошо ли им было?

— Очень! Игнатичу тяжело было поначалу. Мужик все-таки, военный. А Евдокия, как взяла их на руки, так сразу мамой им стала. Они ни шаг от неё не отходили. И ладно Васька. Он же совсем маленький, несмышленыш. Какую грудь дали, ту и сосет. Но Дадо! Уже не дитё и в другом мире воспитанный, по другим обычаям. А только и он её мамой признал.

— Так, если он по другим обычаям воспитан, может, ему будет лучше, если его вернут в родной мир, в его законы?

— Нет! — Вася сжал челюсти. — Уже не будет.

— Уверен?

— Был бы не уверен, Михаил Юрьевич, не искал бы.

— Это хорошо, что ты уверен. Значит, не погубишь ребенка, — Лермонтов в первый раз за долгое время улыбнулся. — Я тебе помогу, чем смогу. За сюжет — спасибо.

— И вам спасибо! Только это… Не та тема, чтоб в стихах… Ну, не хотелось бы мне, ага?

Лермонтов кивнул в ответ.

— Как вы, Михаил Юрьевич?

— Как ты говоришь, поначалу было плохо. Очень плохо, — Лермонтов не стал отнекиваться и храбриться.

— А потом?

— Потом… Потом… Нет. Легче не стало. Но их можно понять. И нельзя злиться. Им жизнь исковеркали. Я сейчас не говорю о том, кто прав, а кто нет. Может, многие из них не хотели всего этого. И нас ненавидят, и своих порицают за то, что воюем и истребляем друг друга — и так без остановки. А им, как и тебе, хотелось только мира и любви. Но нет мира. Нет любви. Загнали их что свои, что чужие на эту страшную мельницу, пустили под жернова. Давят и давят. Что ж им тогда не плюнуть мне в лицо? Разве можно за это их винить? — Лермонтов посмотрел на Васю.

— Нет. Нельзя.

— Вот и я об этом. Только, знаешь, что страшно?

— Что?

— Вот я все понимаю, а случись через минуту бой. Или завтра. Не важно. Просто — случись бой, и я начну их убивать. А они будут пытаться убить меня. И так получается, что все мы идем по одной дороге. Той, которая ведет на страшную мельницу с её гигантскими жерновами, от которых нет спасения. И мало кто пытается сойти с этой дороги, отойти в сторону и начать спасать детей.

Лермонтов замолчал. Вася долго не решался заговорить. Наконец, осмелился.