Граббе сгорбился еще больше.

— Похороните его. Пожалуйста, — тоскливо выдавил из себя, обращаясь к ординарцам. — Могилу постарайтесь замаскировать[3]. Все орудия вернули?

— Одно пришлось бросить из-за сломанного лафета.

— Как я все объясню Государю?! — генерал совсем упал духом. На глазах выступили слезы. — Где мне найти слова, чтобы все объяснить? Ничего не остается другого, кроме как сложить свою голову к ногам Его Величества. Мои дни на Кавказе сочтены!

«Ничего себе! Тут впору подумать, как ноги унести, — подумал я. — Выберемся ли живыми из этой заварухи?»

— Зашейте ему лицо, — указал на меня Граббе застывшему рядом лекарю.

… Следующие дни слились для меня в череду мучений, страшного жара, сна, похожего на беспамятство, и отключек.

Отдельные картинки сумбурно отложились в голове. Нас спасла малая численность чеченцев и отсутствие Шамиля[4]. Представляю, как он рвал свою бороду от отчаяния. Упустить такой шанс поквитаться со своим обидчиком, с Граббе! Отомстить за Ахульго!

Бой длился до ночи — от рассвета до заката! Чудом Лабынцову удалось кучно собрать людей, максимально сократив линию огня. С наступлением темноты горцы разошлись по аулам, решив, что русские встали лагерем. Уцелевшие офицеры с огромным трудом подняли людей и при свете звезд продолжили отступление. Добрались до старой стоянки в урочище Башиль-Израу. На более открытой местности горцы атаковали не так яростно. Или их привлекла добыча. Граббе приказал избавляться от лишних тяжестей. Все, кроме артиллерии, стали сбрасывать в ближайшее ущелье. Так действуют удачливые разбойники, которые, ограбив богатого купца и удирая от погони, разбрасывают за собой монеты. Горцы полезли за добычей, позабыв о преследовании…

4-го июня полностью деморализованный Чеченский отряд возвратился в Герзель-аул.

[1] Отчасти Граббе оказался прав. Шамиль, действительно, сорвался из-под Кази-Кумуха. Отряд князя Аргутинского-Долгорукова три дня отбивался от атак мюридов у Кюлили и Кумуха. Устоял. Мюриды отступили. Ханство вернулось под власть русского оружия.

[2] Есть знаменитый эпизод времен Кавказской войны (скорее легенда). Во время марша по горам солдаты легли вповалку в глубокую рытвину, образовав живой мост, чтобы смогли проехать полевые орудия. Подвиг запечатлен на картине Ф. Рубо.

[3] Спрятать надежно тело К. С. Траскина не вышло. Горцы раскопали могилу и продали тело за двести рублей серебром его брату, А. С. Траскину, начальнику штаба Кавказской линии и Черномории (почему-то в Вики его ошибочно назвали начальником штаба ОКК).

[4] По разным оценкам чеченцев было от полутора до трех тысяч. Они уничтожили — убили, ранили, контузили — от двух до четырех тысяч (потери рядовых были серьезно занижены, офицеров потеряно: убитыми — 2 штаб- и 7 обер-офицеров, ранено — 57 и тех, и других). Командовали силами сопротивления наибы Шоип-мулла и Улу-бей. Блестящий пример эффективной атаки против превосходящего противника с использованием партизанской тактики и особенностей местности. Шамиль не успел присоединиться. Опоздал на день. Возможно, будь он в отряде, дело бы закончилось полным разгромом. Но и так, как вышло, стало самым кровопролитным поражением русских на Кавказе до Даргинской экспедиции 1845 г. М. С. Воронцова.

Коста. Герзель-аул — Червленая, июнь 1842 года.

Вот и мне довелось, наконец, испытать на своей шкуре еще одну из неприглядных сторон войны и её последствий. Я не о ранах, конечно. Их получил столько, что, по итогу, с учетом последнего шрама через все лицо (тут вынужден не согласиться с бытующим эффектным мнением о том, что шрамы красят мужчину. По мне, я бы отказался от такого «украшения» на лице. Их и так с лихвой хватало на всем теле.) можно было с уверенностью говорить, что на мне теперь не было живого места.

Я о полевых госпиталях. Прежде все мое лечение проходило, скажем так, в частном секторе. А теперь, лежа под открытым небом в Герзель-ауле я с тоской вспоминал о станице Прочноокопской, в которой хоть чуть Богу душу отдал, но на отдельной кровати и под крышей. Теперь же я был одним из тех, кто лежал вповалку в страшной, воняющей и стонущей куче-мале, мечтающей о любом навесе, чтобы оказаться в тени. Раненых было под две тысячи человек! Как никогда прежде мне стало понятно, как выглядит понятие «как сельди в бочке». Только им, рыбам, все по фигу. Мертвые же! А тут? А тут — вонь, смрад, ни секунды тишины из-за постоянных криков боли, а то и предсмертных хрипов. Тут не раз и не два рядом со мной умирали люди. Можно было считать, что повезло, если их тут же относили. А так приходилось лежать и с мертвыми в обнимку. И эта фраза про «обнимку» не было образным выражением.

И, следуя поразительной человеческой способности к привыканию и выживанию почти в любой ситуации, нос воротил от всего только первые несколько часов. Потом стало понятно, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Поэтому уже радовался, что в отличие от многих и многих я был способен кое-как передвигаться, что-то мычать, изображая речь, а, значит, хотя бы мог обеспечить себя кружкой воды или попросить, чтобы сменили гниющую повязку.

Правда, мне опять повезло. Сваленным в общую кучу я провел всего лишь два дня. На третий вышло мне послабление за прежние заслуги. Меня, как разжалованного, но все же побывшего офицером и оставшегося дворянином, отделили от солдат и положили вместе с господами на освободившееся место. Появилось пространство вокруг. Совсем небольшое, но уже нельзя было сравнивать себя с селедкой. Все остальное ­ — изменилось мало. Из-за ужасающих ран, жары, пота, нечистот — вонь никуда не исчезла. Все эти условия вместе привели меня к другому сравнению. Я вспомнил чашку Петри. «Посев» в этой чаше произошел самым прозаичным путем. Не мог не произойти. Чтобы такие идеальные условия да прошли мимо внимания червей?! Нет, конечно. Они завелись в большом количестве. И здесь человек нашел для себя утешение. Многие полагали, что благодаря их круглосуточной работе удавалось избежать более страшных воспалений и гангрены. Может и так. Только я все равно, с трудом сдерживал рвотные позывы, наблюдая за тем, как они копошились в наших телах, в скинутых на землю бинтах после перевязки. Как они расползались по соломе, служившей нам периной.

И, тем не менее, все понимали одно: лучше не будет. Поэтому: не след тратить силы на нервические реакции, на проявление брезгливости и прочее. Задача одна — выжить. И, если условия мало способствуют этому, значит, нужно не только не обращать на них внимания, а, наоборот, противопоставить им что-то жизнерадостное. Чтобы ты всегда мог, оглянувшись на весь ужас вокруг, вздохнуть и подумать про себя, что все равно: жизнь — это дар. Она прекрасна. И в любом случае — всяко лучше, чем смерть. За жизнь можно и должно бороться. И первое условие такой борьбы — не поддаваться унынию, не сгибаться под обстоятельствами и находить любую возможность для улыбки, а то и смеха.