Пока меня тащили на руках по лесу, пока везли на грузовике, я несколько раз на пару мгновений приходил в себя и вроде бы слышал, что везут меня в Новгород. Со всех сторон адекватно оценить складывающуюся обстановку, я, естественно, не мог, но считал, что это очень плохо. И тут дело было в том, что город уже более трёх недель находился в оккупации, и вся карательная, «тюремная» инфраструктура за это время, наверняка, уже была более-менее налажена. А это значило, что если меня возьмут в серьёзный оборот, то сбежать оттуда будет очень сложно.

По приезду к месту заключения я всё ещё находился между сном и реальностью. Помнил какие-то обрывки, но чёткой картины мира сложить всё ещё не мог. Единственная мысль, которая засела в голове, была крайне неприятна.

Я вновь и вновь задавал себе вопрос:

«На какой хрен я сопротивлялся и, доводя врагов до истерики, тем самым сам способствовал тому, чтобы меня били? Какой был в этом прок?»

И ответа на это у меня не было. Просто потерял здоровье на ровном месте и толком ничего не добился. Более того, усугубил ещё больше ситуацию. Всем хорошо известно, что побег из-под стражи имеет больше шансов на успех лишь в первые дни задержания, ведь для него нужны силы. И пока они у узника есть, он может рассчитывать на успех с большей вероятностью, а я все свои силы израсходовал, получая совершенно ненужные в данном случае побои. И теперь мои вероятные шансы на побег значительно меньше, чем могли бы быть.

«Н-да, дурака ты свалял, Лёшка», — сказал я себе, понимая всю глупость, которую совершил.

Находясь в полузабытье, пытался вспомнить, как и куда я попал. Но память и болевшая голова подводили, а мысли были очень запутаны. Вспоминалось, что после того, как машина остановилась, меня вытащили из кузова, занесли в какое-то здание, потом пронесли по коридору и закрыли в этом тёмном помещении, напоминающем тюремную камеру. Серые каменные стены, холодные и влажные, будто впитали в себя всю безысходность этого места. Единственный источник света — узкая щель под дверью, через которую пробивались из коридора слабые лучики, едва разгоняющие сумраку пола в камере. Воздух давил затхлостью, был тяжёлым, насыщенным запахом плесени и сырости.

Попытался встать, но сразу же понял, что это невозможно. Руки были закованы в наручники. Более того, вероятно, для того, чтобы я точно никуда не сбежал, меня ещё и привязали верёвками к стулу. Да так, что даже пошевелиться лишний раз не мог.

Осмотрелся, надеясь найти хоть что-то, что могло бы помочь мне освободиться и выбраться из этой западни, но вокруг была лишь пустота. Ни мебели, ни окон, ни дверей. Только эти безжизненные стены, которые, казалось, сжимались с каждой минутой.

«Отставить паниковать, красноармеец Забабашкин! — приказал я себе. — Да, попал я крепко, но опускать руки ни в коем случае нельзя! Как только для себя пойму, что мне выхода больше нет, это и будет смертью! Но я умирать не собираюсь, а значит, нужно успокоиться и искать выход из этой ситуации. И не из таких проблем выкручивались!».

Когда неожиданно нахлынувшая безысходность более-менее отпустила, понял, что в том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, оказывать какое-либо осмысленное сопротивление противнику не смогу. А потому решил выбрать единственно правильную в данном случае тактику — закрыть глаза, поспать и постараться набраться сил.

План мой был прост и в своём роде гениален. Но дело в том, что у пленивших меня гадов на этот счёт были другие мысли. И спокойно поспать мне никто не дал. Не успел я сомкнуть веки, как услышал шаги. Глухие, отдалённые, но явно приближающиеся. Сердце непроизвольно заколотилось, а дыхание участилось. Кто-то шёл сюда. Шаги становились всё громче, и вскоре со скрипом металла открылась дверь, и этот кто-то, щёлкнув выключателем, зажёг лампочку, висевшую под потолком. Переход с темноты на свет был резкий, а зрение моё всё ещё было слабое и не совсем восстановленное, поэтому глаза сразу же заслезились. Я на секунду зажмурился, пытаясь привыкнуть к внезапной яркости, а когда открыл глаза, увидел, что в помещение вошли двое. В одном из них, несмотря на расплывающиеся силуэты, узнал предателя Зорькина. На этот раз он был в офицерской форме Вермахта и, судя по погону, имел звание лейтенанта. Вторым был фельдфебель. Его я не знал и видел впервые в жизни, но рожа у него была тоже неприятная и явно просила своей порции свинца. Или хотя бы хорошего такого кулачища.

— Ну что, Забабашкин, вот мы снова с тобой и свиделись, — сказал Зорькин и, неожиданно подпрыгнув, схватил меня за подбородок и зашипел разозлённой гадюкой. — Не ждал, не гадал, гадёныш, что мы тебя найдём и схватим? Улизнуть хотел, да не получилось? Отход своих прикрывал? А? А они тебя бросили! И теперь ты тут!

Я не стал отвечать. Во-первых, смысла не было. А во-вторых, разговаривать с гадом совершенно не хотелось.

Однако тому, очевидно, желалось совершенно другого. Он натужно улыбнулся, убрал руку и через плечо крикнул:

— Я хочу присесть!

Фельдфебель тут же вышел в коридор и через пару секунд вернулся, принеся стул.

Зорькин пододвинул его ближе и, присев напротив меня, добродушно сказал:

— Не бойся. Будешь себя хорошо вести, ничего с тобой не случится. Ты, главное, пойми, что положение твоё безвыходное. Так что не строй иллюзий и не тешь себя надеждой, что тебе удастся сбежать. Не удастся! Я с тебя глаз не спущу!

С этими словами он перекинул ногу на ногу и стал молча разглядывать меня. Второй немец, не вступая в разговор, просто стоял в углу.

Разумеется, я тоже с ними общаться не собирался, хотя признаюсь, три важных вопроса у меня к нему, к ним, всё-таки были. Первый: сумел ли перелететь линию фронта угнанный нами самолёт, или им удалось его перехватить? Второй: нашли ли немцы лейтенанта госбезопасности и моего друга Воронцова? И третий, не менее, а, быть может, более важный: когда они, твари поганые, сдохнут в адских муках?

Но как бы любопытство меня ни распирало, ни о чём спрашивать врага я не стал. Про самолёт тот легко мог соврать. Что касаемо Воронцова, то, если поисковые группы его сразу там не нашли, а он всё ещё был жив, отнимать шанс на спасение у своего боевого товарища я не собирался.