Тех шести-семи медяков, которые бросили музыканту слушатели, на комнату конечно не хватило. Однако трактирщик совершенно бесплатно позволил ему и еще нескольким бедолагам переночевать на лавках в общем зале. Фламэ занял местечко у очага, положил под голову свой дорожный мешок, укрылся плащом — тем, совсем старым, с прорехами и заплатами — и стал смотреть на огонь. Спал он плохо. Всегда. В юности мешало вечное нетерпение, мальчишеское желание поскорее отправиться на новые подвиги, чтобы прямо с рассветом и прочь от дома. Потом мешали мысли, потом — нечистая совесть. Теперь вот опять размышления. А еще накатил страх, гадкий и липкий. Перепись устроили, приметы записывают. Его, значит, ищут… Фламэ едва не расхохотался в голос. Ну конечно! И весь мир тоже вокруг него вращается, сначала в одну сторону, потом в другую. Фыркнув, музыкант повернулся к огню спиной.

До этого момента он планировал дойти по тракту до Шеллоу-тона, поучаствовать в празднествах, а там по обыкновению свернуть на нехоженые дороги и обойти столицу стороной. Музыкант коснулся пальцами уха, где бугрился шрам. Чего бы ни добивалась королева, ему — Фламэ — грозят одни неприятности. Поворачивать назад смысла нет. Пока доберется до границ с Изумрудной долиной, встретит не один отряд таких "переписчиков". Чудо, что до сих пор не встретил.

Фламэ вновь повернулся, стал рассматривать потолок.

Остается одно: навязать свое общество лорду Бенжамину, большому ценителю героических песен.

Музыкант повернулся к огню и протянул руку, грея озябшие пальцы.

— Эй, горлодер, кончай скрипеть! — крикнул кто-то.

Утром погода не улучшилась, что было, в общем-то, неудивительно. В здешних местах осень всегда была долгой и пакостной. За прошедшую ночь земля смерзлась, лужи покрылись корочкой льда, а снег запорошил седую от инея траву. Постояв на пороге, Фламэ мрачно изучил дорогу. Небо было ясное, и на горизонте уже можно было разглядеть шпиль ратуши Шеллоу-тона и колокольню. Тюрьма там тоже была неплохая, крепкая, но уж больно холодная.

— О чем задумался, певец? — Бенжамин от души, или скорее, со всей дури хлопнул музыканта по спине.

— День больно погожий, — выдавил Фламэ и украдкой подул на озябшие пальцы.

Лорд-наемник оглядел его с ног до головы. На ногах рвань, выдаваемая за сапоги, на плечах — плащ из тонкой шерсти. Только гитара была укутана в кусок хорошей плотной ткани. Бенжамин с какой-то жалостью посмотрел на худые покрасневшие от холода руки музыканта. Фламэ испытал странную смесь удовлетворения и брезгливости. Он ненавидел, когда его жалели, и обожал — когда ценили по заслугам.

— Куда направляешься, певец? — спросил Бенжамин.

Фламэ самым неопределенным образом повел рукой.

— Ты бы мог и к нам присоединиться, певец. Моим ребятам понравились твои песни.

Фламэ подавил смешок. Сказано это было таким тоном, словно ребят, по меньшей мере, два десятка. Музыкант смолчал, потому что не в его правилах было отказываться, коли дура-судьба предлагает подарки. Он просто изящно поклонился.

У лорда-наемника отыскалось запасное платье. Оно было широковато музыканту, так что пришлось изрядное количество ремешков затянуть, перешнуровать бока и рукава. Кроме того, молочный брат Бенжамина, расщедрившись, отдал музыканту свой дорожный плащ, подбитый волчьим мехом, а сам облачился в парадный — из бархата, шитого шелковыми нитями. Наемники, судя по всему, не бедствовали, да и лошади у них были отменные. Поскольку четвертой не имелось, Фламэ как пришел в трактир пешим, так и ушел, что его не особенно тревожило. На правом его плече висела заботливо укутанная гитара, на левом — тощий дорожный мешок, и, спрятав руки под плащом, музыкант шел себе вперед и насвистывал какой-то немудреный мотив. Лорд с «ребятами» ехали шагом, позвякивая в такт сбруей. Она была далеко не такой богатой, и Фламэ предположил, что все средства, весьма небольшие, молодые люди пустили на праздничные одежды, должным образом подготовившись к встрече с людьми королевы. Бенжамин накануне сказал, что едет к сестре, в родной дом…

Музыкант еле слышно ругнулся, после чего спросил:

— Вы из этих мест, Бенжамин? Что за дела здесь сейчас творятся? Я столько времени провел в чужих землях, что боюсь наломать дров.

Вот это была чистая правда, настолько чистая и честная, что самому делалось дурно. Фламэ оглянулся через плечо.

— Да, я родом из Шеллоу-тона. Матушка моя была из Тура, вот отец и прозвал меня «Бенжамин из Тура». Я вроде как… — молодой человек добродушно хохотнул, — бастард.

— Ну, — резонно заметил музыкант, — мы ведь не в Курите, чтобы обращать излишнее внимание на такие мелочи. А отец ваш, значит, управляет городом? Городам в наши беспокойные времена лучше быть под защитой лорда с дружиной.

Вновь покосившись на Бенжамина, музыкант заметил, как нехорошо тот побледнел. От злости, от тщательно скрываемой ярости. Стал похож не на полотно или муку, отнюдь — на доведенное до белого каления железо. Не хотелось бы Фламэ становиться врагом этого деревенского лорда.

— Мой отец умер, — сухо сказал Бенжамин, — вместе с леди Шеллоу одиннадцать лет назад. Спой, певец.

— Что? — беспечно поинтересовался Фламэ, силясь загладить неприятный момент, стереть его из памяти своих спутников.

— Что-нибудь веселое, — отрезал Бенжамин.

— И про выпивку, — поддержал его молочный, и, как начал подозревать Фламэ, единокровный брат.

— Вынужден заранее оправдаться, — музыкант развел руками. — Без музыки я пою просто отвратительно. Не могли бы вы отбивать такт?

Он откашлялся:

Мой друг, налей себе вина

Пусть далеко еще весна

И волком воет ветер

У очага сидя вдвоем («вчетвером!» — вставил Филипп)