«Это делает её слишком заметной, брат, — добавляет Вэш, на этот раз чуть сильнее чеканя слова. — Это создаёт риск для её жизни. Я знаю, ты этого не хочешь, что бы ты ни говорил, что бы ты о ней ни думал. Это также рискует пробудить её слишком рано. Она станет слишком хорошо осведомлена о тебе, и мы будем вынуждены разлучить тебя с ней… ещё одна вещь, которую я бы очень не хотел делать».

Намеренно сделав паузу, Вэш добавляет:

«Не все старейшины согласны со мной в этом вопросе, брат. Некоторые в Совете уже выступали за такое разделение».

Словно почувствовав реакцию Ревика, Вэш колеблется, прежде чем добавить:

«Они верят, что она уже чувствует твоё присутствие в своём свете, брат. Больше, чем следовало бы».

Ревик и на это не отвечает.

Вэш наблюдает за его лицом, как всегда терпеливый.

«Я понимаю, брат, — наконец говорит он, откидываясь назад и упирая руки в бёдра, разглаживая свою монашескую рясу. — Я понимаю больше, чем ты, возможно, представляешь. Возможно, больше, чем ты сам, в определённых отношениях… особенно учитывая твою решимость не любить её, какой бы ни была реакция твоего света на неё. Но в этом случае время должно быть выбрано правильно».

При этих словах Ревик издаёт недоверчивый смешок. Он ничего не может с собой поделать.

Однако он не высказывает своих мыслей открыто.

Он сильно подозревает, что в этом нет необходимости.

Глава 3. Уже не ребёнок

Ревик открыл глаза.

Когда его физическое зрение прояснилось, он обнаружил, что смотрит в высокий потолок над кожаным креслом.

Это был тот же самый вид, который встречал его всякий раз, когда он возвращался с Барьерного прыжка в эти дни. Это старая привычка, возникшая ещё до того, как он жил в той маленькой пещере на Памире — работать примерно с одного и того же места в любом доме, где он жил.

Для этого дома, в этом городе, такое место было здесь.

Несмотря на это, его разум на мгновение запнулся, не понимая, где он находится.

Старая привычка, наверное.

Это не та комната за пределами Москвы, к которой он привык — тускло-белая, с разводами воды, дыма, трещинами от снега и льда, из-за стен, расширяющихся и сжимающихся при резких перепадах погоды. Этот потолок был таким же высоким в таком же старом здании, но то, что находилось в России, было далеко не таким ухоженным.

По иронии судьбы, несмотря на убогость своего жилья, построенного коммунистами в пригороде Москвы, Ревик проводил в том здании гораздо больше времени, чем в этом.

Здесь, в Лондоне, несмотря на свои гораздо более роскошные удобства, Ревик обнаружил, что возвращается в это здание только по определённым причинам. Он приходил поспать, совершить Барьерные прыжки, подобрать одежду, помедитировать… но большую часть своего свободного времени проводил, либо гуляя по улицам Лондона, либо в кофейнях или пабах, обычно читая.

Отчасти это объяснялось тем, что за этим зданием наблюдало больше людей — опять же, по иронии судьбы, поскольку русские были практически известны своей склонностью перебарщивать с наблюдением.

Ирония или нет, но это было правдой.

Здесь у него не было такой роскоши уединения, как в том ветхом здании на окраине Москвы.

Здесь потолок был обшит деревянными панелями из богатого состаренного дуба. Полы были достаточно чистыми, чтобы с них можно было есть, по крайней мере там, где они не покрыты дорогими персидскими коврами и антикварной мебелью. Его кровать была огромной и такой удобной, что иногда по утрам он с трудом вставал с неё. Ему отглаживали костюмы без его просьбы, убирали кухню и ванные комнаты, обычно так, что он не видел никакой прислуги, но на окнах не было ни пятнышка, диваны пылесосили, а подушки взбивали. Ему выдавали еженедельное пособие, которое позволяло ему есть, одеваться и более или менее делать всё, что он хотел.

Ревик жил в пентхаусе уже несколько месяцев — с тех пор, как Вэш сказал ему, что оставаться в России больше небезопасно.

Ему всё ещё казалось, что он спит в чьём-то чужом доме.

Слуги определённо не помогали с этим ощущением.

Наличие личного слуги, в частности, не помогало.

Ревик не хотел и не нуждался ни в чём из этого, но у него не было никакого выбора в данном вопросе. Люди тоже наблюдали за ним. Не так, как это делали Вэш и Совет, но, как и многие из них, Ревик с каждым днём всё больше склонялся к тому, чтобы сорваться с места и сбежать.

К чёрту покаяние. К чёрту работу на червяков.

Он выбросил эту мысль из головы.

По правде говоря, он серьёзно относился к своему наказанию, несмотря на то, как его раздражали ограничения и вторжения в его личную жизнь. Он не забыл уроков Памира, пока что нет, и вряд ли забудет, по крайней мере, в ближайшее время.

Он всё ещё хотел внести хоть какой-то вклад в развитие мира.

Он хотел этого больше, чем когда-либо, даже если вернувшись в реальный мир, ему было труднее поверить, что он когда-нибудь действительно сможет это сделать. Наверняка из-за этого некоторые слова монахов казались гораздо менее уместными.