– Нравится? – улыбнулась я, зараженная восторгом ребенка, чувствуя легкую гордость за Бадди.

– Угу. Класивые-е-е!

– Это мне Бадди подарил, – подмигнула я, – помнишь того друга? С которым я вчера была в кино?

Ника замерла. Убрала руки от цветов и спрятала их за спину. Задумчиво поджала губки и прямо, как серьезный взрослый человечек, подняла на меня свои серо-голубые большие глаза.

Мне стало не по себе. Радость улетучилась, когда я увидела, как быстро поменялось выражение лица малышки. Детские эмоции, они ведь совсем прямолинейны. И сейчас Ника явно была… обижена? А еще расстроена и слегка растеряна.

Что происходит?

– Длуг? – немного погодя тихонько переспросил ребенок.

– Да, друг…

– Подалил?

– Прислал. С курьером, – зачем-то пояснила я. И отчего-то чем дальше, тем больше начинала в этом сомневаться. В том, что это был тот самый “друг”.

Сердце сжалось в тисках, когда губки малышки надулись.

– Ты же знаешь, кто такие курьеры, да? – попыталась я разрядить обстановку.

– Знаю, – вздохнула Доминика, спускаясь с кровати. – Ладно, я, навелное, поду.

– К-куда ты пойдешь? – испуганно спросила я, искренне не понимая, чем я могла так сильно обидеть ребенка, что он от меня сбегает.

– Папуля сказал, стобы мы с бабулей не выходили из номела. Поду в номел, – тихонько прошептала Доминика.

– Ника, – попыталась я остановить ребенка, но тут, как назло, зазвонил телефон.

Бадди.

– Доминика, подожди, ладно? – прошу я, поглядывая на экран. – Я сейчас отвечу Бадди и потом сама провожу тебя до номера, хорошо? – торопливо протараторила, притормаживая ребенка за капюшон кофты уже на выходе.

Юркая, однако, мелочь! И шустрая. Когда только успела своими маленькими ножками просеменить к дверям?

– Я поду, – запротестовала Ника. – Мне надо пойти в номел. Папочка будет лугаться.

– Всего минуточку, сладкая! – буквально взмолилась я в отчаянии. Телефон продолжал трезвонить, раздражая. А Ника переминаться с ноги на ногу, кусая губки. Она была явно в смятении и расстроена. И мне такая резкая смена настроения у малышки не нравилась от слова совсем, но воспитатель из меня был никудышный.

– Если что, скажем, что ты меня ждала, хорошо? – бросила я и, удостоверившись, что Ника кивнула и стоит на месте, отвернулась. Схватила телефон и, не глядя на экран, ответила на вызов парня, кинув в трубку:

– Бад?

– Фиса, привет. Я получил твое…

– Бад, я тебе потом перезвоню, – начала торопливо, ощупывая глазами номер, в поисках ключ-карты. – А то у меня тут небольшое ЧП, и мне нужно…

Что “мне нужно” я не договорила. Меня перебил оглушительный звон бьющегося стекла. В первое мгновение я даже растерялась, замерев посреди ванной комнаты, а когда сообразила, откуда звук...

– Ника! – крикнула испуганно, бросаясь обратно к дверям. Вылетела в коридор, а там дочурка Нагорного большими испуганными глазами смотрит на разбившуюся декоративную вазу, осколками валяющуюся у ее ног, и шепчет:

– Я чесно-чесно слусяйно! – голосок тоненький дрожит, а щечки раскраснелись. Ручки трясутся, и малышка к стенке жмется. Смотрит на стекло, валяющееся на полу и кажется, вот-вот разревётся.

Момент паники, когда по спине пробегает холодок, и я тут же бросаюсь к мелочи, напрочь забыв про телефон и висящего на проводе Бада.

– Ты в порядке? Не порезалась? Не поранилась? – увожу дочурку Демьяна от осколков и, присев на корточки, ощупываю и осматриваю на предмет “боевых ранений”.

– Ты цела, Ника? Солнышка? – тормошу ребенка, потому что она все еще большими голубыми глазами смотрит на злосчастную вазу.

– Я не котела, чесно, – шепчет, переводя растерянный взгляд на меня. – Я запнулась и слусяйно смахнула ее лукой… – прошептала Ника. Губки ребенка мелко задрожали, и по щеке покатились слезинка. Взгляд на меня такой, что словами не передать. Как будто она тут не дурацкую стекляшку разбила, а убила кого-нибудь, честное слово!

– Ну-ну, – шепчу, стирая пальцами мокрые дорожки от слез, – чего ты плачешь, перестань! Ничего страшно, слышишь? Ну, подумаешь, ну, ваза, ну, разбилась… пустяки какие! Тут таких ваз в каждом номере и не по одной!

Ника хлюпнула носом и обняла меня, пряча зареванную мордашку у меня на плече.

– Тебя налугают? – спросила, пробубнив мне в шею. – Я папе сказу, и тебя не налугают! – тут же добавила воинственно. – Он сам всех налугает! Тосно-тосно!

– Не знаю, наругают или нет, – вздохнула я, – но папе твоему мы говорить не будем, идет? – отстранилась я от ребенка, заглядывая ей в глаза, чтобы удостовериться, что она меня услышала, поняла и к сведению приняла мои слова.