Выйдя и поднявшись на палубу, Фред увидел, что Жанна ухитрилась втащить две сумки на яхту и уже почти затолкала третью. Сила и упорство дочери восхитили его. С таким характером в другом измерении, где катастрофа не погубила человечество, она могла стать наследницей его бизнеса. Под ее главенством дело процветало бы, она создала бы империю обработки данных, была бы главным исполнительным директором без сучка без задоринки, все бы ее обожали и боялись, она вошла бы в клуб ста богатейших людей мира, зналась бы с королями Силиконовой долины и эмирами Дубая, блистала в салонах Давоса.

«Какая жалость, что это должно закончиться вот так, что же мы натворили», — подумал Фред. Он отвинтил крышку канистры и вылил мазут на палубу. Потом взял сигнальную ракету, открыл ее и потянул за шнурок. Магний вступил в реакцию с двуокисью азота, температура на конце ракеты достигла трех тысяч градусов по Цельсию за несколько секунд. От соприкосновения возбужденные жаром атомы кислорода засияли ослепительным красным светом в пятнадцать тысяч свечей. Фред бросил сигнальную ракету в лужу мазута.

Сначала ничего не происходило, но уже секунд через десять жидкость вспыхнула и палуба превратилась в адское пекло.

— ТВОЮ МАТЬ!!! — вырвалось у Жанны, только что взобравшейся на яхту.

Фред крепко схватил дочь за руку и бросился в воду, увлекая ее за собой.

Они уцепились за «Зодиак». Жанна, наглотавшись морской воды, вопила и плакала одновременно:

— СВОЛОЧЬ УБЛЮДОК СВОЛОЧЬ ПОШЕЛ НА ХРЕН ТВОЮ МАТЬ!!!

И пока она била и царапала лицо отца, яхта в нескольких метрах от них полыхала. Ослепительное пламя качалось на темных волнах океана, напоминая стародавний обряд викингов. Просмоленный корпус горел, испуская густой черный дым, высоко поднимавшийся в ночное небо. Что-то взорвалось в машинном отделении, оранжевые языки пламени добрались до нейлоновых парусов, обмотанных вокруг мачты, — те сначала плавились, корчась, словно раненые животные, потом под действием высокой температуры тоже загорелись.

Фред и Жанна с грехом пополам выбрались на пляж. Жанна ползла по камням, изрыгая соленую воду, из носа у нее текли сопли, из глаз — слезы. Она встала на ноги, пошатнулась. С мокрыми волосами, в отяжелевшей от воды одежде у нее был жалкий вид демона, побежденного заклинателем.

— Я сделал это ради тебя, — сказал Фред.

Жанна даже не взглянула на него, казалось, она его вообще не видела и не слышала.

Дрожа от холода, она убежала в ночь.

Жанна плакала, плакала, плакала.

Плакала и не могла остановиться.

Потоки горя, водопады боли, реки слез лились по щекам, затекали в рот, наполняя его солью, как волны океана.

Она плакала над руинами своей жизни, над своими разбитыми надеждами, над своей сломанной судьбой.

Внутри осталась лишь холодная пустота, без света, без отзвука.

Грудь Жанны была вместилищем небытия, обителью смерти.

Жанна шла босиком. Трава и острые камни раздирали ноги до мяса.

Жанне было больно.

И от этой боли старая как мир мысль родилась в ней: она не хотела, чтобы ей одной было больно. Ей причинили боль — она ответит тем же!

Нельзя допустить, чтобы никто не заплатил за ее разрушенную жизнь.

Если для нее все кончено, пусть будет кончено для всех.

Это станет ее единственным утешением. Подходя к дому, она уже приняла решение.

В своей комнате Жанна взяла тетрадь, вырвала из нее чистую страницу и написала несколько строк.

Сложив записку вдвое, она подсунула ее под дверь комнаты брата.

Он писал без передышки весь день, прерываясь, только чтобы принести чего-нибудь поесть из кухни. В этом последнем романе он хотел все высказать и все в него вместить. Он знал, что впечатление это, вероятно, произведет уму непостижимый хаос, но был готов. В последнем романе Александр плевать хотел на классические формы, на академизм, в него будут вложены все возможные мечты, все мыслимые кошмары, опыт всех действительностей, свет всех глаз, звук всех голосов, содержание всех познаний, повествование обо всех болях, обо всех Любовях, обо всех жизнях, от рождения до смерти, долгих или коротких, славных или безвестных.

Амбиции были непомерные.

Он это знал.

Но такой же непомерной была его ответственность.

Роман должен был стать последним свидетельством человечества, а он — последним летописцем истории, начавшейся несколько миллионов лет назад и закончившейся на этом острове, в этом доме, за этим столом, на страницах этой тетради.

Он уснул сидя, обхватив голову руками, и, проснувшись с первыми лучами зари, продолжал писать до следующей ночи.

По мере того как Александр писал, он мирился со своей участью. Он не противился больше судьбе, и его печаль улетучивалась, как утренняя роса.