Пётр явился к парадной минут за шесть до назначенного времени, и его впустили в прихожую.

— Сейчас доложу о вас Борису Александровичу, — поклонился слуга и пошёл вверх по лестнице. Столыпин снял головной убор, осматриваясь. Нейдгарды снимали в столице не квартиру, а особняк. Богатство убранства бросалось в глаза. По сравнению с ним легко можно было себя почувствовать каким-то провинциальным шалопаем, не имеющим за душой ни гроша. Борис Александрович был гофмейстером двора, его сыновья — военные, старшая дочь — фрейлина. Студент-агроном явно не вписывался в этот ряд. Слуга спустился обратно, и опять с поклоном сообщил: — Проходите, приглашают.

— Благодарю, — Пётр зашагал по мраморным ступеням, переставая чувствовать колени. Будто на приём к самому государю направлялся!

Но столовая, в которую его проводили, резко отличалась от всего, что он видел по пути. Здесь было уютно и накрыто по-семейному. Все Нейдгарды были здесь, и Борис Александрович с супругой, и пятеро их детей. Младшей — Анне, ещё не исполнилось и пятнадцати. Ольга, наряженная по-простому (конечно, по сравнению с платьями фрейлин), в домашнем, наконец сидела не в чёрном.

— Петя! — приподнялся Борис Александрович. — Проходи, присаживайся!

— Надеюсь, я не помешал… — сконфузился он. Совсем не представлялось, что вся семья будет в сборе. Каким-то лишним и чужеродным выглядело его присутствие.

— Что ты! Как раз тебя и ждали к обеду. Можно начинать.

Дмитрий указал на свободный стул возле себя, и Столыпин спешно опустился, забыв о коробке в своих руках. Куда её было деть? Надо было сразу отдать. Но как? При всех? Чтобы под непонимающими взглядами оказать знак внимания Ольге Борисовне? Нужно было взять шоколад и для Марии Александровны, и для Анны, тогда не смотрелось бы столь очевидно… и глупо. Сунув коробку под стол, он положил её себе на колени.

Но его неловкости никто не замечал. Братья Нейдгарды шумно и весело толковали между собой, Ольга, бросив на него пару взглядов, разговаривала с сестрой и матерью. Гофмейстер же стал расспрашивать у Петра об учёбе. Обед выправился, приобретая дружелюбный и непринуждённый тон. Постепенно Столыпин ощутил, что он — закономерная часть этой семьи, и имеет право тут находиться. Почему нет? Если Михаила тут принимали, значит, и его смогут принять. Не только как гостя, но и как мужа их дочери.

— Выпьешь, Петя? — указал Борис Александрович на графин с водкой.

— Благодарю. Не пью.

— Не пьёшь! Это хорошо, — одобрил мужчина, — но одну рюмочку иногда всё же надо, а то примут за слабость, как будто бы ты боишься выпить хоть немного, потому что потом не остановишься.

— В таком случае, с вашего позволения — одну рюмочку.

Вовлекаемый в беседу, Пётр отвлёкся от своих мыслей. Он старался не смотреть слишком часто на Ольгу, но давалось это трудно. Блеск её голубых глаз, напоминающий снежинки, одновременно холодил и манил загадочным волшебством. Серебряная вилка в тонких пальчиках изящно сновала от тарелки вверх, к розовым губам, и опять вниз. Если бы помимо лица и рук Пётр в этот момент увидел оголёнными хотя бы плечо или локоть прекрасной девушки, он упал бы в обморок.

От наряженной в углу ёлки веяло хвойным запахом, над столом тянулся горячий аромат пирогов, запечённых рябчиков, сальме[1] из перепёлок с трюфелями, и до того охватывало приятное, непередаваемое чувство тепла, что во век не хотелось бы покидать этой компании, прерывать этих мгновений. Обед, однако, подошёл к концу, и когда женщины первыми вышли из-за стола, а мужчины только стали подниматься, Пётр, чуть не уронив с колен коробку и подхватив её налету, приблизился к хозяину дома:

— Борис Александрович, могу ли я поговорить с вами? — он заметил, как покосились на него братья Ольги, наверняка что-то подозревающие.

— Конечно, Петя, можешь, — гофмейстер махнул сыновьям, — ступайте, чего вкопались?

Шепчась и улыбаясь, они, один за другим, толкаясь в дверном проёме, сначала старший, потом средний, затем младший, вышли из столовой.

— Присядем? — предложил Борис Александрович заново.

— Нет, благодарю, я не отниму у вас много времени.

— Что ж, тогда слушаю тебя.

— Я… хотел… сказать… Вернее — спросить. Борис Александрович, разрешите спросить вас… — Пётр опять замолчал. Волнение перехватило дыхание, так что он, не желая некрасиво запинаться, решил собраться с мыслями, а потом уже открывать рот. Но гофмейстер не дождался этого.

— Спросить, нельзя ли жениться на моей дочери?

— Да. То есть… вы знаете?.. — покраснев, Столыпин смотрел на мужчину напротив, и думал, что ему сейчас велят убираться, назовут наглецом, зарвавшимся юнцом. Но вместо этого Борис Александрович спокойно заложил руки за спину, переступив с ноги на ногу:

— Твой отец, Аркадий Дмитриевич, сказал мне о твоих намерениях. Мы с ним виделись в Москве, где он останавливался по пути в Орловщину.

Мог ли Пётр винить отца за раскрытие его секрета, когда секрета из этого делать никто не собирался? Пожалуй, так было даже лучше, что отцы заранее обговорили всё.