Время текло медленно, и вынужденное стояние как бы отгородило их от движущегося и людного проспекта. Вдруг девушка спросила:

— На кого учитесь?

Пётр повернулся к ней, посмотрев в молодое, но взрослое лицо, нёсшее печать самостоятельности и забот о жизни. Было в нём и ещё что-то, чего он сразу понять не мог. То, что он студент, было ясно по форменному мундиру, который он носил. Это было вовсе не обязательно, многие студенты, особенно заигрывающие с народовольцами или либеральными идеями, предпочитали носить рабочие пиджаки, демонстрируя поддержку бессословности, равенства и свобод, иные и вовсе облачались в красные косоворотки. Но Петру, как сыну военного, это виделось расхлябанностью, неаккуратностью, и в форме ему было привычней: начищенные застёгнутые все до единой пуговицы, ни пятнышка на сюртуке и штанах, предельный порядок в одежде.

— На агронома, — ответил он и подумал: «Прилично ли девушке поздним вечером вот так первой обращаться к незнакомцу?».

— Разбираетесь в земельном вопросе? — деловито спросила она.

— Надеюсь разобраться, когда закончу университет.

Девушка улыбнулась, но в улыбке этой, лишённой природного очарования, не было той невинной женственности, которая прельщала Петра. Только прямая, слишком откровенная готовность к общению, сближению, чёрт знает ещё к чему.

— Куда направляетесь?

— На Васильевский.

— Я тоже! Будем попутчиками.

Пытаясь не показывать, что ему это не по душе, Пётр осторожно заметил:

— Вы так неожиданно заговорили со мной…

— О, вас это смутило? — догадалась она, глядя с превосходством. Ей нравилось, что он смущён, а она ни капли. — Вы, должно быть, ещё не привыкли к петербургской жизни. Откуда вы?

— Оттуда, где девушки считают безнравственным первыми заговаривать с мужчинами.

Курсистка засмеялась звонче:

— Нравы у каждого времени свои. Сейчас новые наступают. Эмансипэ[4], понимаете?

— Вполне.

— Женщина должна стать свободнее.

— Свободнее от чего? — уточнил Столыпин.

— От условностей, которые не довлеют над мужчинами. Мы тоже хотим получать образование, как это можно женщинам в Швейцарии. Работать, получая за это не меньше, чем мужчины.

— Мне кажется, что работать и содержать женщин должны мужчины.

— Так вы из тех, кто хочет нас видеть под ярмом? Под властью мужчин и в зависимости от них?

— А вы от мужчин, всё-таки, освободиться хотите, а не от условностей?

— Эти условности неотделимы от мужского превосходства…

Конка подъехала, остановившись перед ними. Пётр рефлекторно подал руку, чтобы помочь девушке взойти внутрь. Но она проигнорировала его жест, бросая на ходу:

— Садитесь рядом, поболтаем, пока едем.

Место внутри на двоих действительно было. Но Столыпин решил, что если от него хотят эмансипироваться, то ни к чему и продолжать знакомство. Взявшись за поручень, он забрался на империал[5].

Когда и где сошла девушка — Пётр не видел, спокойно доехав до туда, куда ему было нужно. Добравшись до квартиры, он подумал с некоторым страхом, что было бы хорошо, обойди все эти идеи, заполоняющие юные умы, светлокудрую голову Ольги Борисовны. Ведь свобода выбора подразумевала не только выбор другого жениха, но и отказ от них всех вместе взятых.

На следующий день, чтобы не упустить возможность встречи, он приехал в половине пятого к Аничкову дворцу. Рано и быстро темнело, пошёл мелкий снег. Почти во всех окнах загорелся свет, отбрасывающий золотые пятна на белое покрывало двора. В них то и дело мелькал кто-нибудь, и Столыпин тотчас переводил взгляд на мелькнувший силуэт — не она ли? Но не успевал разглядеть.

Время остановило свой ход. Прохаживаясь туда-сюда, Пётр изредка начинал чувствовать, что довольно холодно, но это чувство моментально исчезало, растопленное горячим ожиданием. Не ошибся ли Нейдгард? Действительно ли его сестра должна выйти? А если нет? После вчерашнего разочарования с Шаховским, Столыпин боялся не вынести ещё одного. Нет, конечно же вынесет — куда денется? Не накладывать же на себя руки из-за небольшой череды неудач. Но настроение будет испорчено, и вряд ли он сможет сосредоточиться на учёбе, как намеревался. Может, уедет всё-таки к отцу.

Прошло не меньше часа. На него уже посматривали караульные — не бомбометатель ли какой-то вынюхивает? Что ему тут нужно? От этих студентов всегда одни неприятности! Отойдя чуть в сторону, Пётр поднял ладонь в белой перчатке и поймал на неё пару снежинок, совершенно невидимых на белой ткани. Растаяли они или нет? Снежинки так красивы! Говорят, нет ни одного повторения в них, каждая совершенно уникальна. Как и люди. Но стоит им выпасть сотней, тысячей, миллионами, как они превращаются в сплошную, неразличимую массу, из которой можно лепить хоть снежки, хоть крепости, хоть снеговиков. Снежком можно больно ударить, даже нос разбить, а вот снежинка на подобное не способна. В ней ничего, кроме мимолётности, быстротечности и красоты.

Со стороны входа раздались голоса, смех, и Пётр обернулся. Из дворца высыпали девушки — фрейлины, в отороченных мехами шубках, элегантных шляпках, пышных светлых платьях. Только одна была в тёмном — ещё не снявшая траур Ольга Нейдгард.

— Ольга Борисовна! — сорвался с места Столыпин, скрипнув снегом под подошвами. Один из гвардейцев караула дёрнулся, беспокоясь, как бы посторонний не доставил беспокойства фрейлинам, но Ольга что-то сказала ему, узнав окликнувшего её, и гвардеец отошёл обратно. Она подождала, когда Пётр приблизится, и одарила его сдержанной улыбкой. — Здравствуйте, Ольга Борисовна, — выдохнул он, стараясь не выказывать волнения.