«Я не выношу ничего половинчатого, — писала я, — я не признаю границ. Насколько я горда и самонадеянна, настолько я скучна и покорна, когда люблю. Да, мой друг, я не стану скрывать: я люблю тебя. Жуткая и прекрасная истина, непоколебимая, горькая правота! Ни одна сила не может меня спасти от тебя!» Я писала ему, что внешние условия не играют роли для меня, что я довольно жила на свете, чтобы знать, как мало все внешнее имеет значение для счастья. Я могу работать, не буду обременять его никогда; но я чувствую себя — его, вся — его, и его валя — моя во всем. Открыто, и честно, и вполне сознательно я пришла к нему и сказала: «Вот я вся! Распоряжайся мною. Советуй мне, повелевай!» Хорошо, прекрасно, если можно беречь покой других, но наши права — прежде всего!

Затем я поцеловала письмо и послала ему. Я стала спокойной и счастливой, довольная своим поступком. Теперь только я понимаю всю мою наивность. Тогда у меня была одна только мысль: быть цельной и честной, не мелкой и мелочной, как все скрывающие свою трусость под лицемерной болтовней о нравственности и обязанностях, как все те, кто ищет лишь забавы.

На другой день мы оба были приглашены в большое общество к нашим друзьям.

Мне кажется, что тысяча лет отделяет меня от этого вечера.

Вечером, когда я целовала на сон грядущий детей своих, меня охватило сильное желание сказать им, что с матерью их случилось нечто чудесное и что ее сердце громко стучит от счастья. Совесть моя была легка и свободна, и моему мужу пришлось за столом выслушать много странного. После обеда я протянула ему руку и сказала: «Как жизнь чудесна!» Мне хотелось обнять его и сказать: лучший друг мой, радуйся вместе со мной! Да, если я могла бы с кем-либо поделиться всем, так только с ним. Он бы понял и простил, ему бы стало даже некоторым образом легче. Ведь он всегда говорил, что страдает от того, что изолирует меня от жизни. Да, он бы простил и понял, но все же это огорчило бы его! О, мой милый, добрый друг, вот почему я и молчу пока. Но почему бы тебе страдать от того, что я весела и счастлива, если мы уже не можем более дать друг другу счастья? Но ты будешь грустить, потому что нельзя ничего вычеркнуть из жизни, а когда-то я давала тебе так много. И знаешь ли ты, что и я безгранично страдаю от того, что причиняю тебе боль? Но есть нечто сильнее нас.

И жестокая правда в том, что сегодня вечером он для меня был средством пережить эти ужасные часы. Эти долгие, долгие часы до завтрашнего дня, когда я снова увижу его.

На другой день я ходила точно во сне. Изредка я останавливалась в своей одинокой комнате, складывала руки и шептала: «Что случилось? Что ты хочешь сделать?» И снова я бродила по комнате в каком-то страшном напряжении. Я походила на струну, натянутую до крайних пределов. Когда порвется она?

Ах, как долог день! Еще тысяча лет до вечера. Но когда наступил вечер, я успокоилась. Меня охватило какое-то странное, торжественное и меланхолическое настроение. Я поцеловала детей с такой нежностью, будто прощалась навсегда, зашла к мужу и помешала ему заниматься. Я провела рукой по его волосам, посмотрела, как горит его лампа. Как благодарна была я ему, что это нисколько не трогало его, а вызывало скорее легкое раздражение!

Если бы он взглянул на меня своим добрым беспомощным взглядом, как иногда, и заговорил бы, я бы погибла.

Теперь я могла уходить со спокойной уверенностью, что мое присутствие только стесняет его.

Я спокойно и тщательно оделась во все белое и уехала.

В экипаже я мечтала о нем. Я видела его пред собой, как он шел навстречу мне с нашей чудесной тайной. Я ведь пришла для того, чтобы повторить: «Я вся твоя».

Какой день пережил он! Как много пришлось страдать ему из-за меня! Я понимаю, что для тебя все это так же тяжело и сладко. Но ведь то «нечто» превышает все, не так ли, мой милый, милый? Ты такой умный, предусмотрительный, но я глупа, не умею держаться в границах, не знаю меры. Когда ты читал мое письмо — не испугало ли оно тебя? Не подумал ли ты, что я «нравственно испорчена»? Я испорчена, да? Я ничего больше не знаю. Ты озабоченно будешь думать о моих обязанностях и будешь чувствовать угрызения совести. Но я должна сознаться тебе: моя совесть чиста — меня саму иногда пугает это, и я не чувствую ни перед кем обязанности. Я никогда ничего и не делала из чувства обязанности. Если я была хорошей матерью, то к этому влекло меня пылкое стремление — то был самый мрачный эгоизм — почему я знаю? И если я была хорошей женой, я была ею потому, что быть ею тогда была моя жизнь.

Но, правда, кое-что я сделала из обязанности, единственное, о чем я думаю с негодованием. О, мой друг, если бы ты мог понять, как я была одинока!

Но может ли быть скверным и безнравственным, что я снова весела и что я снова могу радовать других?

Никогда я не думала о всех так хорошо и ясно, никогда я не была так добра и правдива, как в часы счастья. А теперь, мой странный, загадочный друг, я счастлива. Потому что через несколько минут я увижу тебя, почувствую твою руку в моей руке. Увижу в глазах твоих радость и признательность, как ты в моем взгляде!

Я стояла в передней и снимала верхнее платье. Сердце мое стучало, руки горели. Теперь он ждет меня с нетерпением. Бедный друг, я иду, иду, разве я могла бы не прийти?

Я глубоко вздохнула. О, теперь побольше самообладания!

Дверь раскрылась, и я вошла. Слава богу, его не было в первой комнате. Я с чувством облегчения поздоровалась с хозяевами дома и другими знакомыми. Меня втянули в кружок смеющихся и спорящих дам. Это было хорошо. Мне нужно было успокоиться. Я слишком сильно волновалась. Как умно, что он сдерживает себя. И все же я чувствовала легкое разочарование, что он не появляется из соседней комнаты. Ведь он, должно быть, уже слышал мой голос. Меня охватил внезапный ужас. Неужели его тут не было? Весь дом показался мне вдруг пустым, хотя кругом стояли люди. Я немного приблизилась к открытой двери соседней комнаты, но быстро отвернулась, не решившись даже заглянуть туда.