Матери семейств, очарованные тем, что их дети демонстрировали заметные изменения в повседневном поведении, становясь лучше, серьёзнее, честнее, воспитаннее, спешили также познакомиться с удивительным человеком, который так помогал им в воспитании детей. Они слушали его. Возвращались домой задумчивые. И через несколько дней предлагали свой дом или двор для вечерних бесед, где те же уроки разъяснялись вновь.

Молодые люди выросли, стали мужчинами и женщинами и превратились в убеждённых христиан. Они были такими же учениками любвеобильного Назарянина, и многие позже героически принесли высшее свидетельство, которого требовало от них учение Учителя, то есть удостоились, как верные и преданные христиане, чести мученичества — будь то в Иудее, перед приспешниками храма, или в Риме, встречая львов в Цирке. Но он, юноша в коричневом плаще, никогда не был потревожен! Никогда не был преследуем, никогда даже не был заподозрен! Когда он понимал, что его благородные слушатели действительно усвоили новое учение, юноша в коричневом плаще с флейтой исчезал, искал другие земли, и здесь о нём больше никогда не слышали.

Спустя несколько лет его волосы поседели, борода побелела, как снега Хермона, его плащ износился и превратился в лохмотья, и теперь дети называли его "старик в рваном плаще"… Но по ночам, спокойный и уверенный, засыпая на своей подстилке или в амбаре, где ему давали приют, он видел во сне, как Иисус снова навещает его, сияющий в своих ослепительных светящихся одеждах:

— Продолжай, любимое дитя! Продолжай до самой смерти, ибо ты оказываешь мне бесценную службу! Воспитывай, воспитывай для меня и от моего имени души и сердца, которые не знают себя, потому что не знают меня… Душа бессмертна… И я спешу, чтобы все они вознеслись к солнцу Вечной Истины…

И позже даже в Риме, городе, где пересекались и находили общий язык люди всех национальностей, прохожие встречали на улицах старца с белой бородой и чистыми мечтательными глазами, сидящего со скрещенными ногами на восточный манер, играющего старые мелодии на старой свирели или читающего нараспев, дрожащим и почти угасшим голосом, прекрасные и удивительные поэмы под звуки маленькой лютни, окруженного молодежью и детьми, которые просили его на всех языках с радостными улыбками:

— Расскажи нам, дедушка, ту историю о Принце, сыне богов, который спустился с Олимпа, чтобы исцелять слепых и прокаженных, парализованных и глухонемых, одержимых и хромых… и чтобы возлюбить грешников и искупить их, научив их закону любви, который заменит насилие греха, в котором мы живем…

V

Однако кто же был тот безымянный ученик, исцелявший одержимых именем Иисуса Назарянина, самый скромный и незаметный персонаж Евангелия, о котором оно упоминает так поразительно кратко?

Никто не знает!

Но в одном мы можем быть уверены: в высокой степени его добродетелей, ибо нельзя изгонять демонов, не обладая добродетелями. О нем мы будем думать и говорить все то, что достойно добродетели… пока не удостоимся новых сведений о нем…

Этим учеником, однако, можешь быть ты сам, мой друг, ты, кто меня читает! И сегодня мир так же нуждается в учении Господа, как во времена Анны и Каиафы, Пилата и Ирода, Нерона и Калигулы… И ты, кто добровольно и своевременно присоединился к делу искупления человечества, можешь оказать такую же службу Иисусу… Для выполнения столь великой задачи тебе потребуется лишь одно:

— Любовь к Богу, к ближнему и к Евангелию твоего Учителя Назарянина…"

I

Когда я еще жил на Земле, иногда я позволял своим мыслям блуждать до мучительных размышлений о той горечи и боли, которую должны были испытывать ученики Господа в день Его смерти. Мое сердце сжималось, когда я перечитывал эти трогательные страницы, и я сам позволял себе унестись в мечтах в Иерусалим того трагического дня на Голгофе, чтобы попытаться сделать что-нибудь для Того, за кого я был готов отдать собственную жизнь! Лишь позже, вернувшись к духовной жизни, я стал размышлять преимущественно о триумфе воскресения, вместо того чтобы останавливаться с сокрушением у подножия креста. И тогда я начал лучше понимать ту радость, которая пришла на смену горю в сердцах тех же учеников, которые переживали потрясение за потрясением с того часа, как отреклись от себя, чтобы посвятить себя Тому, кто был Путем, Истиной и Жизнью.

В Одессе, в годы моей юности, я знал молодого студента философии, с которым часто обменивался мыслями о пришествии Иисуса к людям. Его звали Борис Петрович, и он готовился поступить в один из монастырей Киева, так как был благочестивым и глубоко идеалистичным человеком. Он утверждал, что стремится окончательно посвятить себя Богу, приняв сан для служения христианским практикам.

— Но Борис!.. Ты можешь практиковать христианские учения без необходимости связывать себя священством… — сказал я ему однажды. — Ни Иисус, ни его Апостолы, ни какие-либо ученики не принимали церковного сана и не были священниками в свое время… Напротив, мы видим в Евангелии, что они всегда находились в противоречии со священниками того времени… и, подобно Апостолам и ученикам, которые были простыми людьми из народа, незаметными и без социального положения, любой из нас в любом положении может следовать евангельским постулатам, нужно только набраться мужества для личных преобразований, которых требует учение от своих последователей… И я даже верю, батенька, что вне Церквей существует больше христиан, или, по крайней мере, христиан, более приближенных к евангельской реальности, чем в самой церковной общине…

— Однако, — ответил он, — я чувствую влечение к монашеской жизни и приму сан… Я верю, что, удалившись от пагубного влияния мира, поддерживаемый медитацией и простотой затворнической жизни, я буду лучше наделен силами для преодоления страстей, свойственных человеческому роду, и тогда смогу более спокойно отдаться религиозным задачам…

Я полностью не соглашался с образом мышления Бориса. Я даже верил, что его столь благородные моральные качества, которые все признавали, будут притуплены в тот день, когда он, приняв сан, променяет евангельский идеал на подчинение догматическим принципам, которые, как всем известно, являются основой официально организованных Церквей. Однако я молчал и не спорил с ним, потому что видел такую искренность в его намерениях и такой чистый идеализм, он сам был так добр в обращении с друзьями и коллегами, что я боялся огорчить его неблагоприятными мнениями.