И это пугает меня до усрачки.

— Что, если понадобится операция? — шепчет Слоан. Я улыбаюсь, но, похоже, это ее не успокаивает.

— Тогда тебе сделают операцию.

— Люди будут задавать вопросы.

— Братишка позаботится об этом. Но нельзя утверждать заранее. Посмотрим, что скажет Фионн.

Слоан вздыхает, и я снова кладу руку на одеяло, прикрывающее ее бедро, гадая, не слишком ли это. Но ее здоровая рука скользит в мою, и мое сердце с тяжелым стуком подскакивает к горлу.

В конце концов, не такое уж и мертвое.

— Фионн тоже знает? — спрашивает она, отводя взгляд от меня к открытому пространству земли и неба.

— О наших… увлечениях? Нашей игре? — она кивает, и я слегка сжимаю ее руку. — Да, он знает.

— Но он же врач. Наше представление о веселье — антитеза делу его жизни.

Я пожимаю плечами, кивая в сторону указателя на предстоящий съезд. Напряжение в ее руке ослабевает.

— У нас с братьями было не самое обычное воспитание даже после того, как мы покинули ту дыру под названием дом. Между безжалостностью Лаклана и моим безрассудством у Фиона нет заскоков на темные оттенки жизни. Он выбрал свой собственный путь, как мы всегда и надеялись. Но он принимает то, кем мы с Лакланом стали. Точно так же, как мы принимаем его.

— Твой путь, — говорит Слоан. — Как ты его нашел?

— Ты имеешь в виду ресторан? — спрашиваю я, но, когда смотрю на Слоан, она качает головой, ее пристальный взгляд прикован к моему лицу, словно она впитывает каждый нюанс. — После того, как отец избил нас в последний раз, а мы с Лакланом убили его, я понял, что не чувствовал того, что должны другие. Большинство людей ощутили бы вину. А я — прилив возбуждения, когда это происходило. Некое достижение, когда все закончилось. И умиротворение от осознания, что он никогда не вернется. Спустя некоторое время, когда я встретил того, кто напомнил о нем, то понял: ничто не мешает мне опять это сделать. Всегда находился следующий человек. Кто-то похуже. В конце концов, это стало своего рода спортом — найти самого ужасного человека и навсегда стереть его с лица планеты.

Слоан задумчиво мычит что-то себе под нос и переводит взгляд на заправочную станцию впереди. Я хочу знать о ней то же самое. Как она дошла до этого? Что произошло до и после ее первого убийства? Неужели у нее действительно нет никого, кроме Ларк? Но уже знаю, что Слоан делится, когда готова, а не когда ее просят. Я могу только надеяться, что теперь она хоть немного мне доверяет.

Мы заезжаем на заправку, и я паркуюсь подальше от здания, где нас с меньшей вероятностью заметят, заглушая двигатель, поворачиваясь к Слоан.

— Я оставлю ключи, на всякий случай.

Взгляд Слоан скользит по приборной панели и обратно на меня. Что-то смягчается в боли, все еще бушующей в ее налитых кровью глазах.

— Хорошо.

— Сейчас вернусь.

Она кивает, я тоже в ответ.

Я стараюсь не задерживаться на заправке, покупаю воду, безалкогольные напитки и всякие закуски, а также несколько вещей, которые, надеюсь, помогут Слоан чувствовать себя более комфортно. Я приятно удивлен, когда машина стоит там, где я ее оставил, Слоан наблюдает за каждым моим шагом сквозь ветровое стекло. Ее глубокий вдох и мимолетная улыбка не остаются незамеченными, когда я открываю пассажирскую дверь.

— Думаю, подойдет, — говорю я, отрываю бирку от потрепанной серой кепки дальнобойщика, вручая ей. «Брехня всё это», — написано курсивом на лицевой стороне.

— Согласна, — отвечает она, надевая ее на голову, потом берет дешевые очки-авиаторы, которые я протягиваю.

— Сейчас, скорее всего, будет чертовски больно, — я достаю из пакета рубашку на пуговицах, и она тяжело вздыхает, хмурясь при виде помятой ткани. — Разрежем ее, когда доедем до Фионна.

Слоан не спорит, просто бросает взгляд на свою раненую руку, которая безвольно лежит поверх одеяла, потом кивает.

Сначала я вынимаю растаявший пакет со льдом из-под бретельки ее лифчика, наблюдая, как ее глаза закрываются, а зубы зажимают нижнюю губу. Когда беру ее раненую руку и надеваю рукав на запястье, она издает болезненный стон, румянец поднимается по ее шее и щекам. Я продолжаю, заставляя ее страдать, просто помогая надеть гребаную рубашку. Пытаюсь отогнать мысль, что все из-за меня, эта глупая игра, ее сломанное плечо, разбитое лицо. Но я подавляю эти суждения, потому что она нуждается во мне, и единственное, что сейчас важно, — помочь ей.

Как только я натягиваю рубашку на больное плечо, задача становится проще. Ей удается изогнуться, чтобы без особых проблем просунуть вторую руку, и тогда я опускаюсь на корточки, чтобы застегнуть пуговицы.

— Спасибо, — шепчет она сквозь прерывистое дыхание, когда застегиваю первую. Я поднимаю взгляд на ее лицо, красивый румянец заливает ее щеки под тонкой пленкой пота. — Это ужасно.

— Ты молодец, — говорю я. Мои пальцы касаются ее живота рядом с проколотым пупком, когда я продеваю следующую пуговицу в отверстие. Я не специально, конечно, но не ругаю себя, особенно когда она отвечает легкой дрожью. Ее обнаженная кожа покрывается мурашками, и когда я поднимаю взгляд, карие глаза Слоан сливаются с моими, пульс гулко бьется у нее на шее, когда я смотрю на горло. Смутно осознаю, что мои пальцы замедляются на третьей пуговице, потребность прикоснуться и попробовать на вкус ее кожу притупляет все остальные мысли за туманной пленкой желания. Член напрягается под ширинкой, и я смотрю вниз по изгибу ее ключицы, останавливаясь на гладкой коже ее груди, которая поднимается и опускается при быстром дыхании. Я прослеживаю линию ее лифчика до того места, где край рубашки расстегнут, обнажая испачканную белую ткань.