Прежде чем снова обернуться к Элдурму, Эвадина чуть скривила губы. Это было едва заметное выражение юмора, но всё равно оно как-то успокаивало.

– Мне всё равно, – заявила она, тщательно выделяя слова. – Его историю я знаю. Он остаётся моим человеком. Его клятва была принесена и принята, по законам Ковенанта.

– Этот подонок-керл, – взорвался Элдурм, его лицо покраснело, а конь занервничал, чувствуя гнев хозяина, – и раньше притворялся приверженцем Ковенанта! С вашей стороны глупо было бы поверить его лжи. Как поверил я, когда впустил его в свои покои и позволил ему писать мои письма…

На этих словах он запнулся, и оттенок его лица стал более розовым, указывая на смущение. Впрочем, он снова быстро оправился, и, несколько раз вдохнув для успокоения, снова заговорил:

– И я не единственная жертва его лживости. Восходящая Сильда, некогда заветный голос Ковенанта, теперь навеки погребена под камнями и землёй, поскольку этот человек вероломно заманил её на безнадёжный побег.

– Это ложь, блядь! – Закричал я, вскакивая на телеге, моя кожа пылала, а изо рта брызгала слюна. Гнев не чужд и мне, как и многочисленные опасности, исходящие от него, хотя обычно я способен его сдерживать, и тогда он кипит внутри столько, сколько требуется, пока не появится шанс на возмездие. Однако масштабов этой лжи хватило, чтобы отбросить все подобные ограничения, как и почтение к положению. Если бы Гулатт был разбойником, то перепугался бы и сбежал, либо уже тянулся бы за ножом. А вместо этого он с отвращением устало посмотрел на моё рычащее лицо и снова повернулся к Эвадине.

– Вот видите, миледи, как он разговаривает со своими господами? – с отвращением поразился он. – Как можно марать божественную миссию Ковенанта таким человеком, как он?

Его отсылка к обману и небрежное презрение распалили мой гнев до глубокого безрассудного жара, хотя и не совсем лишили меня способности рассуждать. «Арбалеты», вспомнил я, и повернулся, чтобы откинуть парусину, прикрывавшую содержимое телеги. «И по двадцать болтов к каждому».

– Писарь, стоять!

Быстрый окрик Эвадины подействовал на меня, как пощёчина, и мои руки замерли на завязках парусины. Содрогнувшись, я заставил чуть успокоиться зудящие руки, вернулся на сидение и увидел, что она снова на меня смотрит. На этот раз её выражение было далеко не весёлым.

– Сиди спокойно, – сурово приказала она, не допуская никаких возражений. – И тихо.

Выражение её лица немного смягчилось, и она отвернулась, опустив голову. Я почувствовал в этом больше нежелания, чем гнева – она опустила плечи и резко подняла, как человек, который призывает всю свою силу для выполнения неприятной обязанности.

– Кодекс роты Ковенанта предельно ясен, – формальным тоном сказала она лорду Элдурму. – Он одобрен Советом светящих и заверен королевской печатью. Все предыдущие преступления, какими бы отвратительными они ни были, прощаются, в обмен на усердную службу. Однако… – она взяла свой меч, притороченный к седлу, обнажила клинок и положила себе на плечо, – …как рыцарь этого королевства, вы имеете право это оспорить.

Она пришпорила серого, заставив его рысью подойти ближе к Элдурму и его всадникам. Остановившись в нескольких ярдах от него, она подняла меч перед своим лицом, а потом опустила и подняла клинок. Это был жест формального признания равенства – я такой видел на нескольких турнирах. Чтобы вступить в поединок, рыцарям следовало временно забыть про различия в рангах или крови, чтобы никакие встречные обвинения не пали на победителя в случае, если побеждённый погибнет или получит серьёзное ранение. По сути леди Эвадина Курлайн только что вызвала лорда Элдурма Гулатта на поединок.

– Этот человек мой, – сказала она Элдурму голосом, в котором теперь звенела сталь, голосом капитана. Впервые я в полной мере осознал, что эта женщина – не какая-то введённая в заблуждение аристократка, поражённая безумием, которое она принимает за видения. Она – воин Ковенанта Мучеников, и с радостью умрёт, как один из них.

– Если он вам нужен, – продолжала она, возвращая меч на плечо, – вам придётся сразиться со мной.

В напряжённой тишине Элдурм уставился на неё, его лицо почти совсем обесцветилось. Прежняя тоска уже исчезла, уступив место безнадёжному чувству поражения.

– В детстве мы часто дрались, как вы наверняка помните, – продолжала Эвадина, когда Элдурм не ответил. – Вы же помните все те годы при дворе, не так ли, Элд? Вы, Уилхем и я. Как мы сражались, хоть и были друзьями – единственными друзьями, на самом деле. Поскольку другие дети завидовали Уилхему, боялись меня и презирали вас, как деревенщину, сына королевского тюремщика. В то время вы обычно побеждали. Может, победите и теперь. Хотя предупреждаю, с тех пор я очень многому научилась.

Элдурм закрыл глаза, всего на миг, но я знал, что так он жаждет обуздать то, что кипит внутри. Мой гнев немного поутих при виде сильного человека с несколькими достойными качествами, который стал жалким всего от нескольких слов женщины, которую он, по его мнению, любил.

Открыв глаза, он снова выпрямился, на его квадратном лице заходили желваки, он приподнялся и сурово посмотрел на Эвадину.

– Будьте осторожны завтра на поле битвы, миледи, – проговорил он, тщательно контролируя свой голос. – Меня глубоко опечалит, если вам причинят вред.

Его лицу вернулось немного цвета, когда он последний раз посмотрел на меня и выкрикнул:

– А ты, Писарь, лучше молись о смерти от рук Самозванца! Вопрос не улажен, и милосердия от меня не жди!

Он кивнул Эвадине, дёрнул поводья, разворачивая коня и умчался прочь, а следом за ним и его воины. Некоторые, уезжая, ошеломлённо смотрели на неё, хотя большинство бросали устрашающие взгляды или показывали непристойные жесты в мою сторону.