Осаждающий бросал вызов крепости, выискивая бреши. Крепость без ущерба могла бы противостоять, если бы сама была безупречной. Но бреши существовали, и сквозь них враг бросал взрывные устройства, созданные из сарказма и проклятий, порождая безумие и призывая смерть.

Безрезультатно я молча старался поставить на место ментальные силы поддержки, чтобы жертва могла освободиться. Но девушка, ловкая в том, что касается действий среди мужчин, не компрометируя себя на поверхности обстоятельств, оказывалась лишённой каких-либо знаний и навыков, которые помогли бы ей в облагораживании себя, знаний, которые могли бы просветить её, заставив отступить по ухоженной тропинке, чтобы усвоить другое направление.

По милости силы, которая разрывала в клочья её психические ресурсы, Марина чувствовала себя сбившейся с пути… От невозмутимости, с которой она встретила катастрофу с ей сестрой, она перешла угнетённости, к страху…

При контакте с инквизитором, который рылся в её разуме, она начала думать, что в действительности, Марита не пыталась бы покончить с собой, если бы нашла в ней честную и сочувствующую спутницу.

Она вспомнила ночь, когда она впервые поспорила с Жильберто. Молодой человек выходил из кино в компании её сестры, укрывая её от дождя. В их глазах стояла такая нежность, такая мягкость была в их объятиях!… Ей даже показалось, что она встретилась с молодым Немезио. Живя рядом с Торресом-отцом, она словно видела в сыне атрибуты молодости, которой ей так не хватало… По капризу или по любви, но она воспылала страстью к этому парню, она открыто ухаживала за ним. Она оплела его своими интеллектуальными качествами и разожгла в его восторженной душе возможность делить с ней свои мечты и чувства. Она приглашала его на развлечения, она завладела его сердцем. В нём прочно устроилась необходимость быть с ней, он стал зависеть от неё, он стал её рабом. Она полностью манипулировала им, что её сестра, неопытная и искренняя, никогда не смогла бы сделать, хоть и знала о тайном обещании, и даже о признании самого парня. Когда она увидела, что он привязан к другой, она усовершенствовала свою тактику соблазнения. Она ласкала его, навязывала себя ему, сковала по рукам и ногам, словно паук, ткущий шёлковую нить, чтобы поймать в сети насекомое, которого он собирается сожрать…

Перед лицом неожиданных обвинений судьи она задавалась вопросом о своём спокойствии. Скрупулёзно обследовав своё отношение, она с изумлением отметила, что сама себе нанесла непоправимый ущерб. Угрызения совести казались ей невидимым буравчиком, проникающим в её мозг. Обильные слёзы поднимались из её груди к глазам, словно брызги воды, которые лишь бурильная машина в состоянии вырвать из-под земли, дотягиваясь до самых глубинных пятен.

Врач, которому лично помогал хозяин дома, застал её в приступе рыданий. Несмотря на опасения, он утешил её, придав ей мужества. Он стал говорить об усталости, стал расхваливать её пунктуальность и преданность в качестве медсестры, и прописал ей успокоительные лекарства. Ей надо отдохнуть и нельзя волноваться.

Но Марина знала, что её сознание всё ещё борется, находясь в полнейшей панике, что любая попытка освободиться от проблем бесполезна. Когда врач распрощался, она вновь забилась в конвульсивных рыданиях перед напуганным Немезио, который закрыл двери и подошёл к ней, чтобы утешить её и себя.

Вынужденный присутствовать при сцене нежности, где не было основания во взаимной любви, я волновался за Морейру, который насмехался, бросая оскорбительные фразы.

Немезио попросил молодую женщину успокоиться, взять себя в руки. Она должна быть терпелива; скоро молодые будут вместе. Всего несколько дней, и она лично будет руководить подготовкой к свадьбе во Фламенго. Он рассчитывал на неё и хотел сделать её счастливой. Очарованный, он поцеловал её в мокрое лицо, словно хотел испить её слёзы, тогда как она, откровенно взволнованная, бросала на него косые взгляды, отражавшие смесь сочувствия и отвращения.

Я предложил Морейре удалиться. Но свободный от любой формы жалости, он спросил, хватит ли у меня мужества, чтобы узнать Марину настолько, насколько он её знал. И поскольку я готовился защищать её, он добавил, что находится здесь не в качестве палача. Насмехаясь, он посоветовал мне не обвинять её, утверждая, что он столь же ответственен в недомогании девушки, как скальпель в ампутации опухоли.

Я попросил его помочь нам, во имя Клаудио, защитить его дочь, маленького рекрута на войне против зла, даже если она не считает себя достаточно хитрой для этого.

Почему бы нам не поспорить об этом за дверью, охраняя её? Возможно, придёт момент, когда нам понадобится её помощь. И хоть он никогда не принимал участия в интригах, какими бы они ни были, и не имел призвания к злодейству, он согласился со мной, и мы вышли. Но оказавшись вне комнаты, в то время, как я говорил о гипнозе в чувственной области, излагая свои рассуждения насчёт терпения в отношении всех лиц, ставших добычей сексуальных расстройств, он открыто рассмеялся и насмешливо прокомментировал, что не стоит с ним говорить по-гречески, когда речь идёт об оскорблениях, которые для него обладают именами собственными. Он предупредил меня, что после отъезда отца придёт сын, и я утрачу свою улыбку и, уж во всяком случае, свой латинский язык.

И действительно, когда глава семейства удалился, парень, уставший от ночных бдений, пошёл в нашем направлении и вошёл в комнату.

Коллега обратил ко мне свой взгляд, полный смысла. Но не успел он удариться в критику, как на пороге появилась особа, чьи симпатии и жалость изменили центр нашего внимания.

Это был брат Феликс.

По его выражению лица я понял, что он был в курсе всех событий. Однако он открыл свои объятия Морейре, как сделал бы отец, нашедший сына. И друг, впавший с расстройство чувств, ощутил себя подхваченным обновительными потоками и растроганно вспомнил о первой встрече, когда благодетель попросил его о помощи на благо Мариты, и расчувствовался.

Не проявляя ни малейшего жеста упрёка его в дезертирстве, Феликс обратился к нему в абсолютном доверии:

— Ах, друг мой, друг мой!… Наша Марита!…

И на вопросы своего собеседника, которого он считал равным себе, он объяснил, что состояние малышки ухудшилось. Резкая боль пронизывала всё её тело. Она ослабла, она была удручена. С момента, когда он, Морейра, ушёл, всё указывало на то, что бедная малышка вошла в режим полного бездействия. Страдающий ребёнок нуждался в нём, она ждала его, чтобы найти в нём облегчение.