Ника, напротив, была крайне деятельна и возбуждена. Она сидела рядом с Верой, почти не обращая на неё никакого внимания, вертела в руках пистолет, а в стальных серых глазах, ставших вдруг жёсткими, — Сашка видел такой взгляд у Павла Григорьевича, — застыла холодная решимость.

Пистолет в тонких девичьих руках приковывал к себе внимание. Не только Сашка смотрел на него, Лёнька тоже косился, и Митя, и Вера — только Марку было на всё наплевать.

— Значит, так, — Ника ещё раз провела ладонью по гладкому чёрному корпусу, задержала палец на спусковом крючке (Сашка мысленно дёрнулся, едва нашёл в себе силы не сорваться с места) и, чуть склонив набок голову, сказала, обращаясь ко всем и одновременно ни к кому. — Если блокада с АЭС уже снята, значит, я могу пробраться к отцу.

— Теоретически, да, — Лёнька быстро переглянулся с Сашкой. Из всей их компании, подавленной и одновременно возбужденной, они с Лёнькой были, пожалуй, единственными, кто сумел сохранить хоть какие-то остатки разума и возможность трезво рассуждать. И Лёньку, как и самого Сашку, — это тоже было видно, — Ника сильно тревожила.

— Теоретически, — повторил он. — Но…

— Вот и хорошо, — перебила его Ника. Её губы странно изогнулись, со стороны казалось, что она улыбается, но это было не так. Потому что, если это и была улыбка, то нарочитая, специальная, как будто фотограф попросил обиженного на весь белый свет ребёнка улыбнуться, фальшиво пообещав, что сейчас вылетит птичка, и тот картинно растянул рот, состроив полуулыбку-полугримасу.

Впрочем, не только улыбка была ненастоящей — искусственным было всё: тон, движения, слова, поворот головы, пистолет этот, маленький и блестящий, похожий на зловещую игрушку, который она не выпускала из рук.

С этим пистолетом вообще была беда. Сашку не покидало ощущение, что он сродни пресловутому чеховскому ружью и выстрелить может даже не фигурально, а вполне себе по-настоящему. Хотя бы потому, что из него уже стреляли.

Это чувствовал не только он один. Вера, едва войдя в квартиру Фоменко и выслушав торопливый Сашкин рассказ о том, что произошло в больнице, попыталась убедить Нику отдать ей пистолет, но, натолкнувшись на непроницаемое лицо подруги, почти сразу отступилась. Заикнулась только что-то про предохранитель, но Ника на это лишь пожала плечами и буднично ответила:

— Петренко сказал, что здесь самовзвод, — и крепко сжала обкусанные, бесцветные губы.

В общем было понятно, что расставаться с пистолетом Ника не намерена. Может, она черпала в нём силы, а, может, просто боялась, что стоит ей выпустить оружие из рук, как рухнут и те обломки призрачного, уже ушедшего в прошлое, спокойного и привычного мира, за которые она отчаянно цеплялась. Хотя этого мира больше не существовало. После того, что случилось — не существовало.

Сашка опять вспомнил увиденное в больнице и непроизвольно поёжился.

Он вылетел из-за поворота и чудом успел затормозить. Наверно, сказался пресловутый инстинкт самосохранения — мозг, мгновенно среагировав на опасность, отдал приказ ногам, и Сашка застыл на месте, вцепившись рукой в угол стены.

То, что вдруг возникло перед его глазами, до одури напоминало сцену из дешёвого, пошлого боевика. Даже декорации были похожи: старые стены с кое-где облупившейся краской, больничная каталка, застывшая в полуразвороте, белая дверь с косо прикреплённой табличкой, тело, неподвижно распластавшееся на полу. Даже одна из ламп дневного света, узкая полоска на потолке, нервно мигала, готовясь издать последний вздох и погаснуть навсегда. И в этом мигающем мертвенно-бледном свете стояли двое. Стояли, направив друг на друга пистолеты.

Караева он узнал сразу, а вот Нику — нет. Потому что не было ничего в этой девчонке от Ники Савельевой, от той милой, немного доверчивой, солнечной девочки, которая однажды, отчаянно стесняясь, подсела к нему на той школьной вечеринке. Маленькая фигурка в зелёной робе санитарки была натянута как струна. Жёстко сжатый рот, холодные серые глаза, бледное, с выцветшими веснушками лицо — разве что рыжая спиралька волос, выбившаяся из-под зелёной больничной шапочки, принадлежала Нике, да и только.

А потом был выстрел и упавший Караев, и слова Ники «Да, я его убила», не равнодушные, нет, но наполненные каким-то странным чувством удовлетворения. Словно она ставила точку в длинной и утомительной истории. Жирную и страшную точку.

— Итак, если есть возможность добраться до АЭС, значит, надо идти туда, — Ника деловито поправила на голове шапочку, которую так и не сняла. — До какого этажа мы можем спуститься на лифте? До четырнадцатого? Митя, посмотри, — приказала она.

Митя Фоменко послушно полез в карман за расписанием — такие небольшие прямоугольники с графиком работы лифтов были, наверно, у каждого, кто жил в Башне. Вера оторвала взгляд от своего занятия, открыла рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыла. Даже Лёнька молчал, хотя то, что задумала Ника, было явной и опасной глупостью. Никто из них не смел перечить Нике, Сашка это видел, но кто-то должен был ей сказать, кто-то — должен. Он негромко кашлянул, привлекая к себе внимание.

— До четырнадцатого мы на лифте не доедем, — начал Сашка и тут же наткнулся на неприязненный взгляд Ники, запнулся, но всё равно продолжил. — Максимум до последнего из жилых этажей. Ниже нужно спецразрешение, даже мне, а его у меня нет. А у вас и подавно. Кроме того, закрепление за этажами никто не отменял, оно действует по-прежнему.

— Значит, пойдём пешком, — равнодушно прервала его Ника.

— А какая разница? Охрану мы так и так не минуем. К тому же идти вниз сейчас опасно, — он всё ещё пытался достучаться, даже не до Ники (Ника пребывала в том странном состоянии, когда любые слова бессильны — им не пробить стальную броню защиты, за которой бешено колотилось маленькое и испуганное девчоночье сердечко), а до остальных. До благоразумного Лёньки. До тонко чувствующего людей Мити. До…