— Ну ладно, давай сюда что ли швабру, — Ника повернулась к Петренко и протянула руку. — Вымоем быстро и пойдём в столовку.

— Вы это… Ника Павловна, вы если устали, так давайте я сам, — Петренко опять захлопал светлыми ресницами. — Я мигом, Ника Павловна.

— Ничего я не устала, давай сюда, — она выхватила швабру из рук Петренко и, наклонившись, споро завозила ею взад-вперёд.

От прежнего весёлого и насмешливого настроения не осталось и следа. Снова вернулось раздражение, заворочалась в душе тяжёлая тоска, закрутились мысли об отце, о Кире. Ника гнала их прочь, но они всё равно возвращались. Растерянностью. Болью. Непролитыми слезами.

Позади затих Петренко. Закончил отжимать вторую тряпку и застыл, уставился на Нику долгим щенячьим взглядом. Ника ощущала этот взгляд затылком.

— И нечего на меня пялиться! — она резко обернулась. — Я тебе чего картина?

Она, как обычно, срывала на нём злость. А он не обижался. То ли оттого что не умел, то ли ещё почему. Вслед за злыми словами на Нику накатил стыд. Так всегда бывало: и когда она ругалась на него, и когда насмешничала, издевалась, припоминая Жанну и «амур де труа». Ей всегда потом становилось стыдно.

— Каталку вон лучше отодвинь от стены, — буркнула она, чувствуя, как щёки заливает краской. — Видишь же — мешает.

— Я сейчас, Ника Павловна… я мигом, Ника Павловна.

Он с готовностью бросился выполнять её поручение, завозился, с шумом отодвигая каталку. А она, уже не глядя на него, заработала шваброй, протирая освободившийся кусок пола.

***

В какой момент всё изменилось, Ника не могла сказать наверняка, но предчувствие того, что вот-вот что-то должно случиться, уже жило в ней, неосознанное, интуитивное, не подчиняющееся логическим объяснениям и фактам.

Она мыла полы, выполняла монотонные движения, отдаваясь ритму работы и забывая и своё раздражение, и своё так и невысказанное горе, а в атмосфере уже что-то неуловимо поменялось. Воздух сгустился, едва заметно завибрировал, краски поблёкли, выцвели, а затем словно включили яркость до упора — так вдруг вспыхивает тусклая лампочка над головой, до боли, до рези в глазах. И одновременно с этим по телу побежали мурашки, как будто кто-то провёл холодной ладонью по спине. Ника вздрогнула, выронила швабру и резко обернулась, уже зная, что, вернее, кого она сейчас увидит.

Полковник Караев, — тот самый человек, которого она ненавидела едва ли не больше всех на свете, который стабильно посещал её во всех кошмарах, и о смерти которого она мечтала, ничуть не стыдясь своих кровожадных желаний, — этот человек стоял сейчас в конце коридора, прямо у поворота, заслонив собой весь проход. Стоял и молча смотрел на неё, не делая никаких попыток приблизиться. Пока не делая.

Да ему это, собственно, было и не нужно. Коридорчик венчался тупиком, и Ника, которую все так настойчиво призывали держаться подальше от людей, оказалась в самой примитивной и, пожалуй, самой эффективной ловушке.

Караев усмехнулся, угадав растерянность и понимание в её взгляде, а она, пойманная врасплох его ленивой усмешкой, не могла отвести глаз от худого ненавистного лица, от острого носа, от сухих и резких скул, от всего этого ястребиного, хищного облика, за которым не было ничего человеческого, совсем ничего.

Внезапно лицо Караева пропало, и перед Никой возник белобрысый затылок. Коротко стриженная круглая голова, худая шея, торчащая из воротника форменной зелёной куртки, узкая мальчишечья спина — Петренко.

Кажется, он сказал «спокойно», или Нике это только почудилось, его рука потянулась к заднему карману брюк, мелькнула чёрная сталь пистолета. И почти сразу прогремел выстрел — громкий, раскатистый, бьющий в уши гулким эхом, отражённым от бетонных стен.

Петренко упал.

Сначала Ника ничего не поняла. Она видела только, как он словно присаживается на колени, смешно подгибает ноги, и вдруг, — точно кто-то невидимый толкнул его, — валится на бок, мягко, почти беззвучно.

Она закричала и, забыв о Караеве, что стоял в конце коридора, — обо всём забыв, — опустилась на колени, обхватила Петренко за плечи, потянула к себе, силясь поднять, привести в чувство, растормошить.

— Ну же, Петренко, ну ты чего? Чего, Петренко? — растерянно повторяла она и вдруг, натолкнувшись на его взгляд, удивлённый и слегка виноватый, уже нездешний (Ника видела такой однажды, у Вовки Андрейченко, на том злополучном КПП), закричала отчаянно, разрывая воздух и лёгкие. — Ки-и-ири-и-и-ил!

И это имя — она в первый раз назвала его по имени — изменило всё. Стало отправной точкой. Тем самым моментом, что делит жизнь на до и после, круто меняет человека, пробуждая спящие внутри силы.