Он перехватил её взгляд, снова сделал попытку, подался вперёд, но был остановлен покачиванием головы.

— Я не понимаю, Анжелика, — проговорил Ник, явно расстроенный, что его выпроваживают. — Мы теперь видимся только днём. Я понимаю, это из-за твоего сына, который тут живет. Но почему мы должны всё скрывать? Мы с тобой свободные люди. Ты не замужем, я тоже не женат. Так почему мы всё время прячемся? Игры эти с переодеваниями, костюм…

— Ник, не начинай. Будь хорошим мальчиком. К тому же костюм тебе очень идёт, — промурлыкала Анжелика, не удержалась, провела рукой по его плечу, игриво пробежала пальчиками по груди.

Костюм на Нике действительно сидел как влитой, впрочем, иначе и быть не могло, ведь речь шла о костюме от Горелика, лучшего портного в Башне. Беда только, что в Нике время от времени играло уязвлённое самолюбие, он взбрыкивал, как юный жеребчик, и по началу это выглядело даже забавным. Костюм ему подарила Анжелика, самому лейтенанту он, разумеется, был не по карману — одежда, которую шил Горелик, стоила баснословных денег. А для Анжелики это был сущий пустяк, она много могла себе позволить: лучшие наряды, изысканные драгоценности, богато обставленную квартиру, самого Ника, которого однажды она приглядела для себя в парке. Правда, к военным Анжелика никогда не испытывала слабость, предпочитала мужчин гражданских профессий, и, возможно, отчасти поэтому Ник и был облачён в стильный деловой костюм. Это создавало определённую иллюзию, хотя по сути было просто милой женской прихотью. Не более.

— И всё же… я не понимаю, почему мы не можем встречаться открыто, — упрямо повторил Ник.

Вот так всё и начинается, точнее, заканчивается. Анжелика испытала досаду — что-то рановато в этот раз, полгода даже не прошло, и вот поди ж ты…

С некоторых пор все её романы шли по одному и тому же сценарию: она выбирала себе мужчину, какое-то время они встречались, а потом… потом мужчина начинал на неё давить. Почему мы скрываемся? Неужели ты меня стесняешься?.. Анжелика выучила наизусть всё, что они могут ей сказать. Они даже говорили это одинаковым тоном, одинаково дулись, одинаково закидывали руки за голову, опрокидываясь на подушку и сколотив обиженное лицо. Некоторые, как Дэн, например, делали предложение, и это было особенно смешно. Уж куда-куда, а замуж Анжелика точно не рвалась, да ещё и за тех, кто был ниже её по положению, а они все были ниже — Анжелика намеренно выбирала себе таких мужчин, всегда, даже до того, как Савельев ввёл её в Совет.

Кто обжёгся на молоке, тот дует и на воду — дурацкая поговорка (кажется, её любила повторять Вика Мосина, школьная подружка, глупая пустышка, копирующая Анжелику во всём), но, надо признать, верная. Один раз обжёгшись, Анжелика теперь старательно дула на всё и досадных промахов в любви не допускала. Есть те, кто любят, и те, кто позволяет себя любить. И вторые всегда сильнее. У неё в своё время был хороший учитель, и урок этот она усвоила раз и навсегда.

— Ник, милый, ну зачем всё усложнять? Нас же всё устраивает, ведь правда? И потом, тайные встречи — это так романтично.

Сколько раз она произносила эти слова — рано или поздно подобные разговоры случались с каждым из её любовников. Говорила, видела их обиженные и иногда возмущённые лица, слушала с поднимающейся в душе тоской их речи. Они все стремились убедить её в обратном. И она знала заранее, что они скажут, ей ли было не знать. И да, она не любила этот момент. Не любила не потому, что ей опостылело слышать раз за разом одно и то же, и не потому, что опять заканчивалось что-то устоявшееся и удобное, и очередного лео приходилось заменять очередным сержем, подгоняя того под нужный размер, нет, всё было куда-как прозаичнее и страшней. Каждый раз, на какой-то, пусть и очень краткий миг, её словно разворачивало на сто восемьдесят градусов, и это уже не надоевший ей до чёртиков мужчина, утомительный и скучный, некогда остроумный, а теперь банальный и в чём-то даже пошлый, молил о любви — она сама унизительно выпрашивала милостыню у того, кто эту милостыню ей давать не собирался, и опять раз за разом переживала ситуацию, которую предпочла бы забыть, как страшный сон.

За восемнадцать лет любая история должна была износиться и полинять, как старая, сто раз перестиранная и побитая молью тряпка, и так, собственно, и происходило со всеми её неприятными воспоминаниями, но тут… тут это почему-то не работало. И чёрт его знает отчего, но перед глазами снова и снова вставало красивое, холёное лицо, подёрнутое скукой, губы, обычно изогнутые в ироничной насмешке, но в этот раз сложенные жёсткой, презрительной складкой, тёмная зелень глаз — очень тёмная, глубокая, похожая на море перед грозой.

— Анжелика, ну хватит. Не говори ерунды. Какая, к чёрту, беременность? Неужели ты думаешь, что я поведусь на эти дешёвые бабские уловки?

И резкий, раздражённый звук закрывающейся двери.

Об этой истории знала только Наташа Рябинина. Она же и помогла убрать концы в воду и убрать настолько глубоко, что, если б не Серёжа Ставицкий с его играми в генетику, это было бы похоронено раз и навсегда. И она же, Наташа Рябинина, подпитывала время от времени ненависть Анжелики — непреходящее чувство, в которое постепенно трансформировались любовь и сожаление…

— Нам же хорошо, да? — повторила Анжелика, стараясь скрыть за ласковостью голоса утомление и лёгкое раздражение его непониманием.

В глазах склонённого над ней молодого лейтенанта отражалось привычное: обожание, преданность, повиновение, готовность исполнить любое её желание. Красивая, но скучная игрушка.

Он истолковал её слова по-своему. Накинулся на неё, снова вдавливая нежное тело в прохладную мягкость простыней, покрывая поцелуями её лицо, шею. Она невольно поддалась, уступила настойчивому мужскому напору. Чёрт с ними, с делами, ещё полчасика можно себе позволить. Анжелика расслабилась, поплыла, поймала в зеркале отражение. В тёмных, чувственных недрах зазеркалья вершилось возбуждающее и безупречно красивое действо.