А если он его не запустит…

— Не успеем, — тихо прошептал стоящий рядом Селиванов. — Если сейчас реактор не запустим, Пал Григорич, потом не успеем. Уровень воды. Южная скоро встанет.

Павел ни на кого не смотрел, уставился себе под ноги, словно пытаясь разглядеть ответ в мелких выбоинках бетона. Позади притихли люди. Несколько десятков пар глаз неотрывно смотрели на него. Павел оторвал взгляд от пола, нашёл глазами Марусю. Родное лицо. Серые прямые глаза. Светлые волосы, выбившиеся из-под каски.

Маруся, строгая, напряжённая, отступила, и на передний план вышел отец — встал как живой перед ним.

Тебе решать, Паша. Думай.

Павел медленно обвёл всех взглядом, поднял руку и резко махнул, опуская, с силой разрезая воздух.

— Продолжаем работы! Запускай машину!

Павел сидел напротив, за своим столом, чуть наклонив голову вперёд, и говорил. Говорил чётко, по делу, раскладывая всё по полочкам, разжевывая каждую мелочь и выстраивая перед Борисом весь алгоритм дальнейших действий. Говорил он правильные вещи, вот только Борис и так всё это знал и, может, даже получше самого Павла. Но тем не менее сидел, слушал…, хотя нет, слушал Борис друга вполуха — внутри него шёл свой бой, с детскими обидами, с ревностью, с теми самыми демонами, которых он, казалось, победил несколько дней назад, но которые снова проснулись, заворочались, оскалили паскудные рожи и теперь нашёптывали ему всякое.

Борис догадывался, что было причиной их пробуждения. Точнее, кто. Маленькая, дерзкая сероглазая женщина, которая сегодня утром холодно и насмешливо опять поставила Бориса на место, совершенно безапелляционно дав ему понять, кто он такой.

— …сразу после того, как Володя возьмёт Южную под контроль…

Слова Павла, размеренные и твёрдые, звучали где-то рядом, Борис встряхнул головой, попытался сосредоточиться и… не смог. В нём, против воли, росло глухое раздражение: на себя, на Марусю, на Павла. Особенно на Павла. Борис исподлобья посмотрел на друга. Сидит тут, проговаривает, разжёвывает как для последнего идиота, как будто Борис не понимает, что делать дальше.

А что там понимать? Вот-вот снимут блокаду, отголоски идущего наверху боя слышны даже здесь, а, значит, Долинин со своими ребятами скоро будут на станции, и тогда дураку ясно — надо пробиваться наверх. Собирать Совет, разбираться со спятившим Ставицким, арестовывать Рябинина, брать власть в свои руки. И делать это предстоит ему, Борису, потому что Павел именно сейчас прикован к своему реактору, пробный запуск которого начался только что. А вот потом…

«Да, Боренька, а что потом?» — именно этот вопрос нашёптывали ему проснувшиеся демоны. И сами на этот вопрос отвечали.

Потом Борису предстоит уйти в тень. Организовать Пашкино триумфальное возвращение и тихонько слиться, причём желательно так, чтобы не замарать своей репутацией преступника и наркоторговца Пашкин светлый образ. В идеале, конечно, сдохнуть, кануть в небытие. Тогда его, может, и реабилитируют посмертно — мёртвого куда как легче обелить. Может, Пашка даже толкнёт какую-нибудь пафосную речь над урной с прахом. Что-нибудь эдакое, духоподъёмное и пронизанное светлой грустью. Про то, что Боря оступился, но всегда оставался верным другом, и его вклад в победу был неоценим. После чего уронит скупую мужскую слезу и пойдёт дальше совершать свои подвиги, вести человечество вперёд к светлому будущему.

Всё это демоны нашёптывали ему, заглушая Пашкины слова, и вместе с этим паскудным нашёптыванием, росла детская обида, переполняла его и уже готова была выплеснуться наружу.

Борис опустил голову — не хотел, чтобы Павел заметил, но его другу было не до этого. Павел продолжал говорить, подробно расписывая план действий.

В общем-то Пашка всё делал правильно. Борис сам всегда говорил, что хороший начальник должен уметь ставить задачу. Ставить чётко, так, чтобы не возникало никаких сомнений, разбирая каждую деталь, каждый шаг. Вот Павел и ставил. Потому что имел право. Потому что был главным. Потому что был первым. А он, Борис, всю жизнь пытавшийся обогнать Павла, доказать ему что-то, обойти, перепрыгнуть, всего лишь второй. Всегда второй.

Пока они сидели в больнице у Анны, они были равны. Во всём равны. Обоих считали мёртвыми, и там, в тесных комнатушках с убогой больничной мебелью не было ни начальников, ни подчинённых, ни первых, ни вторых. Они, всю жизнь ведущие долгий и нелёгкий спор, наконец-то вышли на финишную прямую, схлестнулись, померились силами, и каждый остался при своём, удовлетворившись ничьей. Так думал Борис, примеряя к жизни правила спорта или детской игры, наивно забывая, что в жизни равенства быть не может. Всегда кто-то будет хоть немного, но сильней, умней, лучше. И в их игре победитель тоже один. Пашка Савельев.

Перед глазами возникло полузабытое лицо отчима, — а может это один из резвящихся внутри Бориса демонов принял его обличье.

Все люди равны, Борюсик, но некоторые — равнее.

Борис моргнул, изгоняя лицо отчима, вынырнул из своих мрачных дум, постарался сосредоточиться. Хотя зачем? О том, как надо действовать наверху, он, пожалуй, знает получше Пашки. Нашёл кого учить. Тут Борис Павлу сто очков вперёд даст. А может… а почему бы и нет?

Мысль, внезапно пришедшая в голову, завертелась опасным, мутным водоворотом.