Огарок свечи дрожал на столе, бросая призрачные тени на стены старой кельи. Брат Михаил щурился, склонившись над толстенной книгой. Монастырь Красного Камня давно потерял свой яркий цвет, почернев от времени и непогоды, но название осталось.

Под пальцами Михаила шелестели древние страницы – не просто желтые, а цвета старого мёда, с коричневыми разводами времени. Книга пророчеств. Каждая строчка – след чьего-то полубезумного видения. Стоило какой-нибудь местной ведьме хлебнуть крепкого кофе и начать городить небылицы, как её бормотание, обрастая подробностями, переходило из уст в уста, пока наконец не оседало здесь, на страницах монастырской книги.

За столетия таких "откровений" накопилась целая гора. Сбывались? Редко. Зачёркивались? Ещё реже. Большинство выглядело как загадка, завёрнутая в головоломку: может, уже не сбылось, а может, ещё не сбылось.

Михаил усмехнулся, пробегая глазами запись, оставленную братом Августином – тем ещё любителем красивых и витиеватых формулировок:

"Когда серебряная птица пролетит над долиной трижды, и горный ветер принесёт запах моря, тогда встанет из земли то, что было сокрыто, и возьмёт своё по праву древнему. И будет знамение – медведь заговорит человечьим голосом, а человек замолчит медвежьим рыком. Так начнётся время перемен, что продлится до тех пор, пока последний лист не упадёт с первого дерева"

"Ну конечно," – пробормотал Михаил, почёсывая бороду. – "Серебряная птица. А почему не золотая рыба?"

Кто только не ломал голову над этой загадкой: одни твердили о редком горном орле, другие – о падающих звёздах. А "медвежий рык" человека? Может, простуда? Или когда от храпа стены трясутся? И что за первое дерево? То, что раньше всех выросло, или самое старое из оставшихся?

Михаил фыркнул и перелистнул страницу. Вот оно – то, что он искал:

"В год Янтарной Короны, когда тень дракона протянется дальше всего на юг, когда зима отступит раньше срока, а весна придёт в багровых сумерках, воин в доспехах древних времён встанет против великого змия. И от этой встречи пламя обратится против пламени и в пламени погаснет"

Эти строки Михаил мог процитировать даже когда был тяжело болен. Он сам записал их, когда был зелёным юнцом, едва получившим право касаться священной книги. Он до сих пор помнил, как дрожала рука, как перо скрипело по пергаменту. Помнил полночный зов настоятеля – небывалое дело! – и запах трав в его келье. Женщину в тёмном плаще, чей голос звучал так странно, так глубоко, словно доносился из-под земли. Она прошептала пророчество и растворилась в ночи, будто её никогда и не было.

Годы неслись – настоятели менялись, монахи старели и умирали, а Михаил всё возвращался к этой странице. Братья подтрунивали: "Опять над своей книжкой чахнет!" Но они не чувствовали. Не понимали.

Дракона Михаил знал не из легенд. Огромная тень, накрывающая долину. Рёв, от которого дребезжали оконные рамы и трескались стёкла. Кроваво-красные всполохи, разрывающие ночное небо. Все в монастыре знали – между этими стенами и крылатым чудовищем существовала тёмная связь. Михаил не раз замечал, как братья Внутреннего Круга крадутся в подземелья. Их "молитвы" больше походили на заклинания забытых богов, чем на обращения к небесам.

Старый монах вздохнул, достал перо, окунул его в чернильницу. Нужно было вычеркнуть пророчество. Воин в древних доспехах, сэр Бертран, вышел против дракона. И проиграл.

"Они схлестнулись на окраине деревни," – хрипел разведчик, вернувшийся с вестями. Глаза его лихорадочно блестели. – "Сэр Бертран стоял как вкопанный в своих фамильных доспехах – тех самых, что прошли сотню битв, что были зачарованы против драконьего пламени. Но огонь был слишком силён!"

Михаил слушал, как чудовище обрушило на рыцаря настоящий ад. Как доспехи накалились до белизны, но Бертран продолжал стоять, даже когда пламя поглотило его целиком. В глубине души шевельнулось сомнение: как разведчик мог всё это разглядеть? Откуда он наблюдал? Но монах молчал – пусть разведчик рассказывает, как умеет.

"А потом они просто исчезли," – тихо закончил гонец.

"Исчезли?" – Михаил подался вперёд. – "Доспехи?"

"Ага. Я шарился по пепелищу – ну, посмотреть, что уцелело." – Разведчик смутился, но продолжил. – "Видел эту броню, сияла, как новенькая. Думаю, дай-ка ещё пройдусь, осмотрюсь, а потом вернусь за ней. Прихожу – а нет ничего! Ни меча, ни шлема. Только мелочь всякая валяется, типа перчаток."

От этих слов у Михаила забилось сердце. Пророчество давно перестало быть просто строчками в пыльной книге – оно стало частью его самого, тайным пламенем, согревающим даже в самые холодные ночи. Он скрывал эту одержимость – в монастыре не одобряли такой привязанности к отдельным предсказаниям. Но как можно было оставаться равнодушным?

Весь Север знал имя Бертрана. Его шептали, как заклинание, его вплетали в колыбельные. Последний из рода, чья кровь помнила времена первых королей. За него тайком молились в храмах, о нём слагали песни у очагов. В каждом селении, в каждой таверне верили: пророчество говорит именно о нём. Бертран спасёт их от тьмы. Потому весть о его смерти оказалась как нож в сердце – надежда погасла, и мир погрузился во тьму.

Но доспехи... Исчезнувшие доспехи не давали Михаилу покоя.

"И от этой встречи пламя обратится против пламени и в пламени погаснет," – пробормотал он, закрывая книгу. Перо так и осталось в чернильнице, пророчество – незачёркнутым. "Десять лет," – решил Михаил. – "Дам ему ещё десять лет." Он убрал тяжёлый фолиант на полку и задул свечу.