Божи подавила гнев, но успела-таки в ярости перевернуть стул очаровательной ножкой. Кто-то из девушек с улыбкой вернул стул на место, после чего стало тихо. Чайник булькал и жужжал. Вдруг послышался знакомый будничный шум — скрип пера. Божи оглянулась:

— Кто это до сих пор строчит? Лона, ты уже дома?

— Наша ведьмочка-блондинка! А мы и не заметили.

Все повернулись в сторону эркера, где над тетрадками

склонилась вторая отшельница, Лона.

Девушка расположилась среди изящных и тщательно подобранных безделушек за стильным письменным столиком, который привезла из дома вместе с креслом из прессованной кожи. У нее было нежное интересное лицо цвета настоящих кружев, которыми был отделан фиолетовый пеньюар. Такого же фиолетового цвета была и тетрадь в руках Лоны, на обложке серебряными буквами было написано «Мемуары». Чуть ниже читался девиз: «Книга больше не обжигает, она только сияет». В ней-то девушка и писала с лихорадочной быстротой, периодически проводя тыльной стороной ладони по глазам, как делала Дузе [20] . Может, она смахивала слезу, но даже если нет, она совершенно в это верила, и этого было достаточно.

— Вы были сегодня у Бернатов? — спросили подруги.

— Да! — негромко произнесла Лона и зашелестела страницами, но по ней было видно, что на этом она не остановится. Все застыли в молчаливом ожидании.

По негласному уговору никто не обращался к Лоне на «ты». Эта хрупкая, словно дуновение, девушка, исполненная сознания аристократичности своего тела и некоей княжеской скромности, никогда не высказывала мнения в спорах и вместо того, чтобы защищать правое дело, выбирала надменную пассивность, но это ей шло.

— Глупость, конечно, — говаривала Божи, — но она так последовательна в этой своей позе.

С помощью фиолетовой ленты Лона даже на ночь привязывала к волосам фальшивую прядь и поэтому каждый вечер раньше остальных отправлялась в общую спальню. Секрет этот был всем известен, но курсистки вели себя так, как в подобных случаях ведут себя мужчины, — с благодарностью принимали тот факт, что человек прилагает столько усилий ради создания иллюзии.

Что до Бернатов — хозяин дома, дядя Йожи, приходился Лоне дальним родственником по линии жены. Лет ему было около сорока. Отец семейства и член Академии. В писательских кругах его считали известным финансистом, а в банке, директором которого он являлся, держали за выдающегося публициста. Все женщины его обожали — особенно Лона, — а портрет, выставленный однажды на вернисаже, девушки украсили букетиками фиалок. Ради Лоны.

«Мемуары» писались о нем и были обращены к нему. В начале каждого раздела было оставлено точно отмеренное пространство — туда Лона помещала перевязанные тонким фиолетовым шнурком засушенные соцветия, письмо от него, начинавшееся словами «Моя маленькая бледная подружка», локон волос его жены и прочие предметы. Далее следовала история каждого сокровища. Это она получила из его рук во время прогулки, это взяла в доме, это — в саду летнего домика. Ибо эта скрытная девушка, ни разу ни одну из нас не поцеловавшая, умела быть на удивление многословной. В такие минуты ее саму восхищала эта чудесная мастерская воображения, для которой вся жизнь — лишь чреда «художественных декораций». Сцена на лестничной клетке, сцена у камина, фиолетово-туманные настроения, случаи, о которых именно потому и можно столько говорить, что их никогда не было.

И во всем этом фиолетовом романе, — заметила как-то Эржебет, — самое примечательное то, что мы его выслушиваем, и он нам нравится.

Он им нравился, и слушали они его с восторгом. Ведь в эти минуты Лона — таинственная белая ведьма становилась красивой и интересной. И это ее волшебство признавали даже те, кто высмеивал девушку за спиной. Вся ее власть, по-видимому, заключалась в мягкости голоса, в красоте движений. Божи уже не раз поднимала вопрос: что бы подумал об этой девушке мужчина — знай он ее так, как знали ее подруги.

Лона закончила писать, медленно подняв ладони к лицу, опустила на них подбородок, как на подушку, и опустилась на спинку кресла.

— Кончено, все кончено, — сказала она, как отрезала.

Наступила тишина, все ждали, что она скажет дальше.

Фанни уже приготовила чай и, обхватив кружку обеими руками, поднесла ее Лоне.

— Видела, что вы бледная, потому и заварила. Он от всего помогает. Бедная моя тетушка.

Со всех сторон раздался оглушительный, безжалостный смех:

— Бесподобно, прекрасно! И эта женщина три месяца как ординатор.

Все девушки смеялись — здоровым смехом, от всего сердца, — только Лона глядела на них с улыбкой, словно ей было неприятно, что ее потревожили.

Вошла дневная дежурная дама.

— Ах, барышни, вы уже все дома! Сколько я вас просила выходить к ужину в корсете. И как будто тут кто-то сигареты курил.

Худенькая старушка с визгливым голосом и морщинистым лицом — пугающая печальная картина будущего.

В глубине гостиной почтенные матроны вели спор о расстроенном браке одной именитой и прекрасной особы — ей с подозрительно неприличным рвением благоволил хозяин дома. Снаружи, где толпились девушки, и в столовой бродили группками молодые люди — они уже три масленицы подряд посещали вместе подобные собрания и чудесным образом до сих пор были не вполне в курсе материальных и прочих обстоятельствах жизни друг друга.

Хозяйская дочка, маленькая и неказистая Ила Бано, с безучастным лицом сидела в уголке сада около просившего ее руки кавалерийского офицера, а под пальмовыми деревьями три молоденькие девушки, сверкая глазами и хохоча, перебрасывались фотокарточками. Вопреки деланной небрежности, сия безобидная забава очевидно предназначалась для Шандора Бодога — представительного светловолосого мужчины, что прислонился к фортепиано и не сводил глаз с госпожи Вильдт. Красивая и стройная женщина с замысловатой прической, стоявшая в углу рядом с печью, заметила упорный взгляд, лишь когда хозяйка дома направилась к буфету и оставила ее одну. Тогда госпожа Вильдт с улыбкой, исполненной скромного благородства, поманила Шандора Бодога к себе.