Девушка взглянула на больного с недоумением, спокойный, растерянный взор победно выдержал взгляд мужчины, с беспокойством изучающий ее лицо.

— Ну и ну! Так вы и вправду не знаете?

— Или так, — рассмеялась Анна и схватила его за руку. Опять он собрался помирать. — Но как же нам быть с роднайской гадалкой? [11] Помните? Она предсказала, что я умру на десять лет раньше. А я пока что не спешу на тот свет.

— Гадалка обманула. Я не протяну и недели.

— Помните же, как было тогда в Родне: вы стояли на одном берегу реки Хейе, а я на другом, и оказалось, что через нее — лишь две пяди?

— Я умираю, Анна, — повторил юноша с маниакальным упорством. — Я уже чувствую тот неожиданный прилив сил, который при чахотке означает одно — смерть.

Обида и нетерпение появились в голосе и выражении лица девушки.

— Пишта, если вы продолжите подобным вздором расстраивать себе нервы — клянусь Богом, я уйду.

Она отвернулась и собралась уходить, но обернулась с лукавой улыбкой — как тогда, на берегу Хейе. Мужчина рванулся к ней, с жаром и внезапно вспыхнувшей силой притянул обратно и почти прижал к себе, обхватив одной рукой.

— А я не пущу! Не пущу тебя. Ты моя.

Его руки сомкнулись на талии девушки, как железные обручи, лоб запунцовел.

Анна с безотчетным испугом попыталась вырваться. То был страх цветущего здоровья перед лицом пульсирующего перенапряжения лихорадочной, больной жизни. Но все же, стиснув зубы, она осталась у кровати, неколебимая, как статуя, с прямой спиной и высоко поднятой головой — и позволила больному прижаться горячим лицом к ее бедру. Девушка положила руку ему на голову и провела по волосам, мягким движением, едва касаясь, как приглаживала фиалки.

— Послушайте, — тихо обратилась она к нему, — вы негодный мальчишка. Сначала прогуляли здоровье на пирушках, простудились, заработали дурацкое воспаление, и вам все равно, что волнуются ваши мама и невеста. А теперь еще и меня смешите вздорными, речами. Вы глупыш, глупыш!

— Полно, будет, — взмолился юноша.

— Все вы, сильные мужчины, таковы. Забияки, которые мгновенно впадают в отчаяние, стоит им ушибить мизинец. Главная радость — довести до слез женщину. Вы, конечно, ожидали, что я расплачусь и соглашусь через пару месяцев обвенчаться с вами.

— О! Вот, значит, какая ты добрая, Анна!

— Будто кто-нибудь пожалел бы такого тирана и фантазера. Прекрасная перспектива, скажу я вам! Каждый год придется по три раза вас оплакивать — пока однажды вы не схороните меня саму, и кто знает, что за женщина будет накрывать на стол серебро тети Борбалы — может, вторая ваша жена?

— Полно, милая!

— Знаете что, Пишта? Пообещайте, что и тогда не возьмете в жены эту бледную девицу Понграц. Не возьмете? Посмотрите мне в глаза и пообещайте.

Ласковый, нежный тон ее голоса неожиданно взбудоражил мужчину. Мужчину человека, который инстинктивно хочет до последнего вздоха оставаться сильным — активным, опасным, тем, с кем считаются. Он протянул руки к плечам девушки и рывком повалил ее на себя, почти коснувшись свежих, пахнущих фруктами губ. Затем силы его покинули, он упал на кровать и зарылся лицом в подушки.

Раздался кашель. То был сухой голос смерти, от которого стынет кровь в жилах.

Девушка обернулась позвать помощь, но пальцы больного судорожно сомкнулись на ее запястье. Она присела на кровать, провела пальцами по морщинам на бледном лбу и, облокотившись на подушку, поглядела на страдальца. Печальное сострадание доброго человека отразилось в ее чертах: то было древнее милосердие женской души к тому, кто ищет ее защиты. Анна подумала о высоком, стройном и сильном парне, который три года назад на загородной прогулке одной рукой перенес ее через речушку Хейе. Тогда и созрело в них то искусственно взращенное чувство, которое практически неизбежно внушила им ситуация: родительская воля, соседство земель... В то время Анна полагала, что иначе уже и быть не может. Ведь они любили друг друга.

Больной с выцветшим, изменившимся лицом, с пятнами, проступившими вокруг глаз, тяжело дышал рядом. Анна опустила руку на бледные пальцы с синими прожилками. Взглянув на ногти, она заметила, что те выгнулись и утолщились: признак поздней стадии болезни. На мгновение девушка почувствовала укол сильной, неподдельной боли. «Это ведь конец», — подумалось ей. Но разве так было бы лучше?

Больной позвал ее. Голос его был спокойным — почти утешающим.

— Анна! Сядь ближе — послушай!

— Нельзя, — прошептала девушка и приложила палец к его губам.

— Полно — так надо! Наклонись ко мне! — Слышишь, Анна?

Затем тихо — почти задыхаясь — прошептал ей на ухо:

— Может, ты и вправду не знала, — но теперь, когда пришла навестить меня, ты поверишь, правда? — Быть может, я что-то придумываю или заблуждаюсь в том, что касается сроков, — может статься, протяну до конца зимы — в Лушшине или где-то ещё, — но слыхала ли ты, чтобы в моем возрасте кому-нибудь удавалось исцелиться от чахотки?

— Но ведь...

— Молчи, Анна! Однажды ночью мать дежурила у моей постели и захотела пить. Здесь стоял полный стакан воды — но она принесла себе другой. Так что я знаю, что это заразная болезнь — знаю с той ночи.